Юность Бабы-Яги

Один милейший молодой человек, владелец крупного рекламного агентства, с уже оформившимися признаками нахальства и уверенности в значимости собственной персоны на планете, вальяжно откинувшись пухлым корпусом на спинку кресла, отвечал на дежурный вопрос телеведущей: «Как вы будете оценивать конкурсанток?» Начал он довольно корректно, а вот закончил…

«Девушка должна, ко всему прочему, уметь что-то сказать, не стесняясь. Она должна проявить способность выражать свои мысли, если они у нее вообще есть. Мы будем оценивать их сначала визуально, а потом – орально». Наверное, он имел в виду их способность разговаривать, но сказал это с таким игривым подтекстом, что не оставил участницам ни малейшего шанса сохранить девичью чистоту и непорочную прелесть в течение конкурса.

Саша, сидящий рядом в кадре, хохотнул, не сдержавшись, но тут же перешел в фальшивый кашель, чтобы отвлечь внимание телезрителей от последних слов рекламного босса. Молодой предприниматель, однако, не смутился и не по причине непонимания того, что он ляпнул, а потому что на свете вообще не осталось ничего, что могло бы его смутить.

В целом и контингент, и уровень, и направленность предстоящего праздника красоты обрисовался довольно-таки отчетливо. Украсить собой состав жюри, придать конкурсу хоть какой-то блеск и хотя бы чуть-чуть развернуть типичный базар тел в более или менее пристойном направлении способен был только залетный американец, поэтому случайно постучавшаяся в голову Тофика Тураева идея его пригласить была почти гениальной.

Ну а что касается другого контингента – участниц, то тут Саша опять, уже третий раз в нашей истории, попался, хотя совсем недавно давал зарок свою хроническую влюбчивость сдерживать. Распахнутость души и постоянную готовность принять в свое сердце каждую смазливую поганку, способную немудрящими способами обмануть Сашину хилую бдительность, можно было бы объяснить только одним: любовью Поэта к любви как таковой. К тому же сейчас он неосознанно стремился хоть кем-нибудь заполнить пустоту, оставшуюся после Виолетты. Так случилось и тут, в Ижевске, но, по счастью, он в этот раз нарвался вовсе не на поганку…

Цветник, предоставленный Саше для режиссерской обработки, поражал многообразием форм и свободой выбора. Однако пользоваться служебным положением и срывать распустившиеся бутоны уже навострились члены жюри и всяческие спонсоры, а Саша к этой сластолюбивой шайке примыкать не собирался. Он хотел держаться независимо, неприступно и беспристрастно. Два дня все так и было.

А на третий к нему подошла красавица, одна из явных претенденток на финальную часть конкурса и, трогательно смущаясь, попросила Сашу расписаться.

– Автограф? – удивился Саша, так как никто и никогда его об этом не просил.

– Да, – рдея не только лицом, но даже шеей, прошелестело это юное, чудесное создание.

Шеей, впрочем, называть то, чем рдело милое существо, – недостойно и грубо. То была конечно же – шейка, а над нею – совершенно обворожительное личико, именно личико, а никакое не лицо.

– На чем расписываться-то? – тоже смутившись, спросил польщенный Шурец.

– А вот, – протянула девушка тоненькую пачку красиво переплетенных листков бумаги, заполненных – Саша вгляделся и обомлел – его, Сашиными, стихами, не переписанными, а аккуратно напечатанными.

И этот чрезвычайно лестный для него самиздат (да еще, наверное ею же переплетенный, а значит, бережно хранимый в доме стоящей перед ним изумительной газели с глазами цвета влажного серебра) вновь разбудил Сашины иллюзии, задремавшие было ненадолго. Он был вновь пленен. Его поэтическое тщеславие и ее сокрушительное обаяние, объединившись в едином мощном усилии, быстро разбили, как и следовало ожидать, неокрепший Сашин иммунитет к любовному приключению и разметали по небу Ижевска разрозненные остатки его здравомыслия.

Но, мама родная, сколько же можно! В который уже раз комплимент подкупает художника. Так было и до Виолетты, так продолжалось и после. Сама Виолетта – случай особый. После ее бегства осталась пустота, которая, как он надеялся, заполнится когда-нибудь другим увлечением.

Другое увлечение было готово. Оно стояло перед ним, с великолепной грацией поправляя волну светлых волос, рассыпающихся сейчас над самодельным сборником Сашиных стихов. Она склонилась отчего-то так низко, что ее роскошная грива мешала Саше расписаться. И тогда он сначала отодвинул прядь ее волос с пути автографа, а затем, следуя неизбежной логике развития событий, провел рукой по волосам, и получилось, таким образом, что погладил. Девушка медленно выпрямилась, посмотрела прямо на него с тревожным ожиданием продолжения ласки, затем закрыла глаза и приоткрыла губы, словно созданные природой, как идеальный образец, эталон для лиц противоположного пола, хоть что-нибудь смыслящих в волшебной церемонии поцелуя и его, подчеркиваю, – эстетической ценности.

Девушка едва заметно потянулась к Поэту, и тот ее ожиданий не обманул. Если бы он ничем не ответил, это было бы пошло, безнравственно и несправедливо. Чтобы проигнорировать такие губы, надо быть либо ханжой, либо геем, а поскольку Саша не был ни тем, ни другим, то… они и проснулись утром в одной постели, в его гостинице, в которой персонал уже был далеко не так строг, как в период развитого социализма, и закрывал глаза на визиты ночных гостей. Да они и тогда закрывали, партийным вождям позволялось тут многое. А уж теперь и подавно. Все тут было оплачено и оговорено заранее, что кто-то будет приходить не один – подразумевалось, так что Саша с новой подругой абсолютно беспрепятственно вчерашним вечером проник в свой номер. Занятнее всего было то, что ее имя он узнал только после того, как акт полного взаимопознания уже совершился. Такое бывает нередко, однако у Саши это было всего лишь второй раз, но подряд! В первый раз так было с коварной квартиросъемщицей Катей. Этак можно было вообразить себя каким-нибудь супермужчиной, чья притягательность для женщин безусловна и убийственна. Но нет, Саша оценивал себя довольно трезво, и на свой счет обольщался только в том смысле, что, мол, девушки были заранее подготовлены, что уже заочно любили его поэзию.

В машине по дороге в гостиницу было не до имен. Они не сказали друг другу ни слова, потому что было нечем: источники звука были заняты куда более приятным процессом. Ну, а дальше… Ах, эта электризующая дрожь при раздевании! Ах, это непередаваемое изящество при сбрасывании на пол сначала кофты, а потом платья! Ах, это опьяняющее: «Я на минуту в ванную»! Ах, это белье! О-о! Эта кожа! А эта чудесная родинка на плече! Словом, все существующие междометия на всех языках планеты, включая сюда даже первобытное «уау», и к ним миллион восклицательных знаков, выражающих восторг и экстаз! До имен ли тут?! И все же, когда после скоропалительного утоления первой страсти девушка назвалась, Саша был почти шокирован, потому что его догнало эхо Севастополя, тень его роковой любви.

– Как тебя зовут? – с удовольствием разглядывая лицо своей юной читательницы, догадался спросить Шурец после первой близости.

– Вита, – ответила она просто и без лишнего кокетства, будто Вита – это так же обычно, как, допустим, Оля или Наташа.

– Ка-ак?! – привстал Саша на постели.

– А почему вы так удивились? – улыбнулась девушка. – Вита, иногда Вика, так сокращают мое длинное имя – Виктория, – так же просто объяснила она. – Родители еще до моего рождения решили: если будет мальчик, назовут Виктором, а если девочка – Викторией. Наверное, потому, что Виктория означает Победа. Папа у нас, понимаете, себя победителем считает, – опять улыбнулась она. – Что вас так удивило? – опять спросила Виктория.

– Да так, воспоминание, девушка у меня была, ее Ветой звали, сокращенно от Виолетты, Вета и Вита – очень похоже.

– Ну так она была, а я есть, – рассудительно сказала Вита, – и вообще – ни капельки не похоже. «Вето» по-латыни – запрет, а «вита» – жизнь, вы же знаете.

– Да, но я об этом никогда не задумывался. И правда: «вето» – запрет… Хм-м… Ну, ладно… А чего это ты – на «вы» опять? – спросил он в свою очередь. – Во время… ну-у… во время… когда мы… это… тогда – «ты», а после – «вы»?