Принцесса специй

— Поможет тебе, пока я не вернусь, — объяснила я.

Он простонал:

— Невозможно.

Я смеюсь от силы, заложенной в этих словах, я, что первый раз в своей жизни заставляю мужчину говорить таким образом.

Слабо освещенный пирс кажется очень длинным, вода — очень черной, узелок — очень тяжелым. Или это груз у меня на сердце? Дыхание становится прерывистым. Мне кажется, я никогда не дойду до конца.

Непрошенным гостем старая тоска приходит и накрывает меня: Змеи, вы…

Мои слова — снежинки, взметнувшиеся в свете фар машины, пронесшейся мимо. Да, сейчас не время.

Простите меня, специи, говорю я, стоя на краю чернильной воды. Но все же мне кажется, я делаю правильно. Для Харона будет лучше жить в любви, нежели в ненависти и боли, которая порождает лишь еще большую злобу.

Тебе следовало подумать об этом раньше, Тило. Их голос исходит из ниоткуда и сразу со всех сторон, как в шоу фокусников. Но ты уже пробудила нас, и наша энергия должна быть пущена в дело. Мы должны что-то разрушить. Укажи только, что.

Специи, послушайте песню умиротворения. Разве нельзя в этот раз пойти дорогой прощения?

У мира свои законы, глупая Принцесса, думающая, что в ее власти обратить вспять водопад, возвратить пламя лесного пожара в состояние маленького костра. Или, говоря словами того мужчины, ждущего в автомобиле, — поймать птицу, которая уже улетела.

Специи, только не вмешивайте его. Это касается только вас и меня.

Узел в моих руках наливается жаром. Ярость ли это?

Тило, которой не следовало бы шутить с силами, что вне ее разумения, — разрушение, приведенное тобой в действие, затронет всех людей вокруг тебя. Весь город будет охвачен им.

Что ж, тогда нам больше не о чем говорить. Губы мои пересохли от внезапного страха, что я пытаюсь стряхнуть с себя, но не могу. Я опускаю узел в воду и отпускаю. Он медленно тонет, излучая сияние. Когда наконец он исчезает, я перевожу дух. И говорю, перед тем как пуститься в долгий обратный путь.

Специи, в таком случае начните с меня. Возьмите меня первой. Излейте ваш гнев на меня.

Тило, ты ничего не понимаешь. — И голос из глубины — как шипение воды на раскаленном утюге. Или это они вздыхают. — Подобно водопаду, снежной лавине, лесному пожару, мы ничего не испытываем. Мы просто делаем то, что должны.

Квартира Равена — на самом последнем этаже здания, которое кажется мне самым высоченным в мире.

Стены его из стекла. Лифт поднимается — а весь мерцающий огнями город уходит вниз. Это почти как полет.

Он толкает дверь и делает торжественный пригласительный жест:

— Добро пожаловать в мой дом.

В голосе чувствуется легкая дрожь. Неужели он нервничает, изумляюсь я. Внутри меня что-то вздымается. Любовь и новое желание — успокоить его.

— Здесь красиво, — говорю, и так оно и есть. На нас хлынул свет со всех сторон, хотя, где его источник, я так и не поняла. Мягкий белый ковер, в котором мои ноги утопают по щиколотку. Широкие низкие белые кожаные диваны. Чайный столик — простой овал из стекла. На стене одна огромная картина, наполненная солнечными вихрями: может, это изображено начало мира? В углу, под большим фикусом, статуя апсара. [93]Я опускаюсь на колени, чтобы прикоснуться к ровно выточенным чертам. Почти как прикасаться к своему собственному лицу.

В спальне та же приглушенная роскошь, та же поразительная сдержанность. На кровати постельное покрывало с вышивкой, белой на белом. Лампа. Один высокий стеллаж, до самого верха набитый книгами, которые читаются поздно, в ночные часы. Наружная стена комнаты — вся сплошь стекло. Глядя сквозь нее, я вижу огни, крошечные желтые дырочки, просверленные в ночи, а за ними темное пятно залива. Единственное украшение в комнате — батик с изображением Будды: ладонь, подобная лотосу, воздета в сострадательном жесте.

Плейбой Равен, мой Американец, дитя светских тусовок, кто бы мог подумать…

Как будто в ответ на мои мысли он говорит:

— Я тут все переделал, выбросил кучу старья, повесил картину. Тебе нравится?

— Да, — отвечаю я тихо. То, что что кто-то переделал всю обстановку в комнате, думая обо мне, сковывает меня смущением и чувством вины.

— Хотя, в общем-то, это уже не так важно, — добавляет он, — ведь мы скоро уедем, так ведь?

— Да, скоро, — сдавленно отвечаю я.

Равен выключает лампу. В прозрачном серебряном свете луны я чувствую его дыхание за спиной, запах миндаля и персика. Он обвивает руки вокруг моей талии. Губы у моего уха. Я слышу шепот, теплый, как прикосновение: «Тило».

Я закрываю глаза. Он целует мои плечи, шею, проходит маленькими поцелуями по каждому позвонку. Поворачивает меня к себе, расстегивает на мне платье, и оно падает шелковистой волной к моим ногам. Его руки двигаются, как голубки, по моему телу.

— Тило, посмотри на меня, дотронься до меня тоже.

Открыть глаза я стесняюсь, но скольжу рукой по его рубашке. Его кожа везде ровная и гладкая, только у ключицы маленький сморщенный шрам, след от какой-то давней драки. Во мне поднимается нежность, которая поражает меня: только что я, верная поклонница совершенства, обнаружила, что человеческие изъяны тоже имеют свое очарование. Я целую этот след и слышу его хриплый вздох. Затем его губы — везде, его язык дразнит, изводит меня, вырывает меня из глубин самой себя. Никогда не думала Тило, что познает удовольствие, столь непостижимо-бурное, растекающееся по всему телу горячим медом, до каждого кончика пальца на руках и ногах, проникающее в каждую пору тела.

Теперь мы на кровати, стены уплывают от нас, в наших волосах звезды. Он ложится так, чтобы я была сверху и мои волосы накрыли его волной: «Вот так, милая».

Но я все уже знаю. Макарадвай, королевская специя, поведала мне, что я должна делать, так что Равен тихо смеется: «Тило!», — затем только прерывистый вдох и содрогание.

В моих ушах голос специи: используй все — руки и рот, да, ногти и зубы, дрожание твоих ресниц на его коже, твой особенный взгляд. Отдавай и забирай, дразня. Так делали величайшие куртизанки при дворе Индры, божественного короля.

Пусть он будет исследователем неизведанной страны, которой ты являешься, всех гор, озер и долин. Пусть он проложит дороги в местах, доселе нехоженых. И, наконец, впусти его в самую сердцевину себя, в твое самое потаенное — толстые лозы, крик ягуара, головокружительное благоухание дикой туберозы, цветка свадебной ночи. Ибо не есть ли любовь иллюзия, которую вы открываете для двоих, когда стираются все границы?

О, макарадвай, зачем это слово «иллюзия»? Я бы желала отдать этому человеку все — свое прошлое и настоящее.

А как насчет будущего? Когда все закончится, что ты скажешь ему? Что этот первый раз был и последним? Расскажешь ему об огне Шапмати?

— Тило! — судорожно кричит Равен, толкая меня на себя, бедра к бедрам, кость к кости, снова и снова, пока я не чувствую горячее высвобождение, которое захлестывает нас обоих. Пока мы не становимся одним телом, и всеми телами и вместе с тем теряем в растворении ощущение собственного тела.

Затем приходит печаль, жар постепенно оставляет мое тело, как краски — вечернее небо, и я начинаю дрожать. Часть меня умерла, я слышу песнь отречения в каждой выгнутой косточке, в каждой ломкой волосинке, в каждой конечности, возвращающейся в свою прежнюю форму. Чувствует ли это Равен?

Наверное, это специи покидают меня.

Тило, не думай сейчас об этом.

Вот так бы лежать и лежать, держа друг друга в объятиях, под этим покрывалом, белым, как верность, в ритмах замедленного дыхания. На минуту его руки, обхватившие меня, кажутся стенами замка, сквозь которые не может пробиться время, лишь сонное шептание губ, маленькие ласки, которые почти нельзя различить, не чувствуя их сердцем. На его коже сладкий любовный пот. В жилках пульсирует кровь, уже кажущаяся мне родной.