Принцесса специй

Может ли красота пугать? Я вижу в собственных глазах, что моя пугает меня.

И вот стук в дверь.

Я двигаюсь замедленно, как под водой, хотя ждала всю свою жизнь — но лишь сейчас осознала — этого неповторимого краткого мига, расцветшего, словно фейерверк в полуночном небе. Я чувствую дрожь во всем теле, дрожь желания и страха. Я делаю это не только для Равена, но и ради себя — и все же…

Я застываю, положив руку на ручку двери.

О Тило, что если настоящая ночь продлится недолго (как, скорее всего, и должно быть), не то что в воображении. Что если любовь мужчины и женщины — губы к губам, тело к тело, сердце к сердцу — не более чем…

— Тило, — стучит он с другой стороны двери, — Тило, открой.

И когда я открываю, на этот раз застывает он. Пока я не обхватываю его лицо ладонями нежно:

— Равен, это же я. Наконец он выдавил:

— Я не мог и мечтать о такой красоте. Я просто не осмелюсь коснуться ее.

Я беру его руки и кладу себе на талию, наполовину смеясь, наполовину в смятении.

— Разве тело что-то меняет? Разве ты не видишь, что перед тобой все та же Тило?

Он внимательно смотрит на меня. Затем его руки сжимаются.

— Да, — говорит он, целуя мои ниспадающие, как дождь, волосы. — Да, я вижу по глазам.

— Тогда возьми меня с собой, Равен, люби меня. А мысленно добавляю: «Времени так мало».

Но мне необходимо еще кое-что сделать. Равен плавно останавливает машину. Спрашивает — глаза темные, как колодцы:

— Ты уверена, что мне не следует идти с тобой?

Я качаю головой, прижимаю к груди сверток, который держу в руках. Я выбрасываю из головы, что бы он сказал, если бы узнал, что там, внутри.

Поднимаясь по спиралям лестницы, пахнущей нестираными носками, я слышу голос, который, как зазубренный ноготь, проскребает мне мозг. Это Мудрейшая, а может быть, я сама. Есть ли теперь разница?

Тило, ты понимаешь, что делаешь?

Я сжимаю зубы, потому что — едва ли. Потому что время от времени, воображая себе дальнейшее, я испытываю головокружительный страх, что все это ошибка.

Но решительно отметаю его такой мыслью: жестокость за жестокость. Иногда по-другому нельзя.

Когда я толкаю дверь в комнату Харона, она легко открывается. Это меня радует, но и расстраивает: что за беспечность? Харон, разве ты еще не понял?

Его комната наполнена неподвижными темными очертаниями.

Кровать, абрис тела, кувшин с водой, выключенная настольная лампа, книга, которую ему кто-то читал. Только бинты на нем светятся, как напоминание. Я решила, что он спит.

Мне очень жаль, но я вынуждена разбудить его, возвращая обратно в боль:

— Харон.

На шепот он немного пошевелился, как во сне.

— Дорогая леди, — его язык заплетается, но в голосе слышится удовольствие.

— Как ты узнал, что это я? — спрашиваю я с удивлением.

— По тому, как вы произнесли мое имя, — ответил он обессиленно, но чувствуется, как он улыбается в темноте. — Хотя, пожалуй, ваш голос немного другой сегодня: как-то, может быть, мелодичнее, решительнее.

— Как ты? Приходил доктор?

— Да, он был очень добр, и Шамсур-сааб, и его сестра — его тон немного повысился на последнем слове. — Они не взяли с меня ни пенни. Она все готовила, меняла бинты, сидела у моей постели, рассказывала разные истории.

О, Хамида — как я и надеялась.

— Харон, ты не злишься на то, что случилось?

— Ай, леди-джан, — его губы сжимаются в полоску, узкую, как лезвие бритвы. — Конечно же, я страшно зол. Если бы я поймал этих свиней, шайтанов… — на минуту он замолчал, прокручивая в голове случившееся, воображая будущее. Затем выдыхает: — Но все-таки мне повезло. Левый глаз немного опух, но доктор-сааб сказал, что милостью Аллаха все будет скоро как новенькое. К тому же я нашел друзей — они стали мне как родные. Даже маленькая дочка Хамиды-бегум. У нее такой смешной голосок, как у маленькой птички. Мы уже решили, что пойдем в цирк, когда я поправлюсь.

— Харон, я пришла попрощаться.

Он немного приподнимается на локтях.

— Куда вы едете? — его пальцы нащупывают выключатель лампы у кровати.

— Не надо, не надо, Харон.

Но лампа уже включена. Он резко втягивает в себя воздух, хватается за грудь от неожиданной боли в ребрах.

— Леди, что все это значит?

Я краснею под его взглядом. Я не знаю, как объяснить все так, чтобы он не счел это легкомыслием. Но Харон, с его сердцем, уже открывшимся новому, понял больше, чем я надеялась.

— А, — в его голосе участие, но и беспокойство. — А потом? Куда вы поедете? Что будет с магазином?

— Я не знаю пока. — И страх соленой волной снова накрывает меня с головой. — Наверное, вернусь домой. Харон, но разве можно вернуться к прошлому?

Теперь он берет мою руку в свою, Харон-утешитель — мы словно поменялись ролями.

— Не для меня, леди-джан. Но для вас — кто знает? Я вознесу Аллаху молитву за то, чтобы вы были счастливы.

— У меня есть кое-что для тебя. И после этого я пойду.

— Задержитесь немного, леди-джан. Хамида вернется, как только закончит готовку. Сегодня у нас вкусный ужин: карри из козлятины с паратхами. Она хорошо готовит, всегда с разными специями, вы точно оцените, — я слышу счастливую гордость в его голосе. — Она будет так рада вас снова увидеть. Мы будем счастливы, если вы останетесь и поужинаете с нами. — Затем он спрашивает, мой любопытный Харон: — А что вы мне принесли?

И внезапно я понимаю, что должна сделать. И счастлива этому, как человек у пропасти ночью, который, перед тем как сделать последний шаг, при вспышке молнии, вдруг видит у себя под ногой роковой обрыв.

— На самом деле это для Хамиды, точнее, для вас обоих. Я прячу за спину узелок с красным перцем. Отвязываю от шеи мешочек с корнем лотоса. И даю ему в руки.

Если сожаление и трогает мое сердце (о, Равен), как клочья тумана, я не обращаю на это внимания.

— Пусть она наденет это в вашу первую брачную ночь, — чтобы пылкая любовь не угасла до самой смерти.

Теперь его очередь покраснеть.

— Передай ей мое благословение, — говорю я уже от двери. — И, Харон, — будь осторожен.

— Да, леди-джан. Я понял свою глупость. Хамида тоже ругала меня за это. Больше никакой работы поздно ночью, никаких поездок в отдаленные районы, никаких подозрительных пассажиров. И, кроме того, у меня на переднем сиденье будет приготовлена бейсбольная бита. Шамсур уже достал ее для меня. — Он машет мне на прощание: — Да хранит вас Аллах.

О, Харон, у тебя теперь так много всего, ради чего стоит жить, для тебя иммигрантская мечта воплотилась в реальность так, как ты не мог и предположить.

— Тебя не было целую вечность, — сказал Равен. В приглушенном свете уличного фонаря взгляд его кажется немного обвиняющим. — Да ты вся сияешь!

— Равен! — я смеюсь, вспоминая бугенвильских девушек, — ты ревнуешь?

— Не мудрено. Ты посмотри на себя! — он дотронулся до моей щеки. Притянул меня к себе и поцеловал долгим поцелуем, от которого захватило дух, уткнулся носом в мою шею. Равен, скользящий взглядом по моему телу. Затем он посерьезнел: — Знаешь, у меня — хоть я и понимаю, что это звучит бредово, — но у меня такое странное чувство, как будто ты можешь исчезнуть в любой момент. Как будто у нас совсем мало времени, — он слегка откинулся, чтобы внимательно посмотреть мне в глаза. — Скажи мне, что это бред.

— Конечно, бред, — ответила я, глянув на свои пальцы, их розоватое свечение.

— Стой. Ты опять с этим пакетом. А я думал, ты и пришла для того, чтобы отдать его твоему другу.

— Я передумала, Равен. Но мне нужно съездить еще в одно место.

Он вздохнул:

— Женщина, что ты со мной делаешь!

— Это займет всего несколько минут.

— Замечательно. Постарайся быстрее.

Когда он выключил двигатель, я поцеловала его глаза, задержала губы над бровями и в мягких впадинках чуть ниже.