Я — посланник

Кроме того, я некстати захожу в гостиную, — Томми самозабвенно тискает Ингрид. Прямо перед журнальным столиком из кедра — ну, вы помните.

— Ч-черт, извините, — бормочу я, выпячиваясь из комнаты.

Удачи, братишка…

Без четверти четыре я начинаю собираться — пора ехать за Миллой. Мы с сестрами целуемся, с их мужьями я обмениваюсь рукопожатиями. Говорю «до свиданья» детям.

— Не успел прийти, уже уходит, — шипит мама, выдыхая клубы сигаретного дыма. На Рождество она всегда много курит. — А ведь живет ближе всех!

Очередная порция яда выводит меня из себя. Так и хочется засунуть эти слова обратно маме в рот.

«Ты изменяла отцу. А теперь еще и меня оскорбляешь на каждом шагу!» Так я говорю про себя — и наливаюсь злобой.

Очень хочется сказать все, что я думаю о женщине, которая стоит посреди убогой кухоньки и смолит сигарету за сигаретой.

Но вместо этого я смотрю ей прямо в глаза.

И отчеканиваю, запуская слова через дымовую завесу:

— Столько куришь — смотреть противно.

Выговариваю это и выхожу из кухни. А она так и стоит, не в силах распутать дымные струи.

Я иду через лужайку, но меня окликают. Это Томми.

Он выходит на крыльцо и кричит вдогонку:

— Эй, Эд, я так и не спросил, как у тебя дела!

Я разворачиваюсь и иду обратно:

— Да нормально дела, Томми. Год был тяжелый, но в целом все ничего. А как у тебя?

Мы садимся на ступеньки. Крыльцо наполовину на солнце, а наполовину в тени. Я сижу на темной стороне, Томми на светлой. Символично — в своем роде…

Мы сидим и болтаем, я впервые за этот день чувствую себя в своей тарелке.

— Как университет?

— Ты знаешь, хорошо. Оценки высокие, опять же, я не ожидал.

— А Ингрид?

Повисает молчание — и вдребезги разлетается от нашего хохота. Выглядит по-мальчишески, но я рад за брата, а брат за себя.

— Да ничего так, — отвечает он, отсмеявшись.

А мне хочется сказать Томми, что я горжусь им, — но не из-за Ингрид. При чем тут Ингрид, в конце концов, я о серьезном…

— Ты молодец, — говорю, хлопаю брата по спине и поднимаюсь со ступеньки. — Удачи тебе.

Я спускаюсь с крыльца.

— Надо бы созвониться. Сходим куда-нибудь… — говорит Томми.

И опять то же чувство — хватит с меня. Я разворачиваюсь и спокойно — надо же, сам себе удивляюсь, — отвечаю:

— Навряд ли, Томми, ты когда-нибудь соберешься.

И сразу становится легче на душе. Приятно избавиться от паутины вранья.

— Пожалуй, ты прав, — согласно кивает Томми.

В конце концов, мы же все равно братья. Может быть, когда-нибудь мы и впрямь созвонимся и встретимся. Будем сидеть и вспоминать, разговаривать о том о сем. О серьезных вещах — поважнее, чем оценки и Ингрид.

Просто это случится не скоро.

А сейчас я лишь говорю:

— Пока, Томми, спасибо, что вышел проводить.

Иду по лужайке и думаю: хоть что-то приятное случилось сегодня.

В принципе, можно было еще посидеть с Томми на крылечке и дождаться, когда солнце доберется и до моей стороны. Но я встал и пошел по ступенькам вниз. Потому что нельзя сидеть и ждать солнца. Надо гнаться за ним самому.

Томми заходит в дом, я иду прочь, и тут в дверях появляется мама.

— Эд! — зовет она.

Я разворачиваюсь к ней.

Она подходит поближе и говорит:

— Слушай… с Рождеством тебя.

— Тебя тоже.

После некоторой паузы я добавляю:

— Мам, дело не в месте. Дело в человеке. Даже если б ты отсюда уехала, ничего бы не изменилось. Ты бы не изменилась.

Это горькая правда, но я не могу остановиться, не высказавшись до конца.

— И если уж так случится, что я отсюда уеду… — Комок подкатывает к горлу и приходится сглотнуть. — То только после того, как выбьюсь в люди здесь.

— Да, Эд…

В ее голосе — изумление. А мне жаль ее. Жаль женщину, которая стоит на облезлом пороге убогого дома на бедной улице не очень благополучного пригорода.

— Звучит… логично.

— Пока, мам.

Я разворачиваюсь и иду прочь.

Эти слова нужно было произнести.

Домой я захожу только за глотком воды — и отправляюсь к Милле. Она уже готова и ждет — в голубом летнем платье и с подарком в руках. А на лице радость, даже восторг.

— Это тебе, Джимми, — протягивает Милла большую плоскую коробку.

Мне очень неудобно — я пришел без подарка.

— Извини, но…

Взмах сухонькой ручки заставляет меня замолчать.

— Я так рада, что ты вернулся. Открой, пожалуйста.

— Не сейчас, хорошо? — улыбаюсь я и предлагаю даме руку.

Милла опирается на локоть, и мы идем ко мне в гости. Я думал вызвать такси, но пожилая леди сказала, что хочет прогуляться. Однако на полдороге становится понятно: Милла может не дойти. Ее одолевают кашель и одышка. «Неужели придется нести старушку?» — пронзает мысль. Однако Милле все же удается до меня добраться. Я тут же наливаю ей вина.

— Спасибо, — благодарит она, откидывается в кресле и моментально проваливается в сон.

Милла спит, а я время от времени подхожу — проверить, жива ли моя гостья. Слушаю звук ее дыхания.

А потом просто сажусь рядом и смотрю, как за окном в огне заката умирает день.

Когда Милла просыпается, мы едим индейку и фасолевый салат.

— Джимми, все очень вкусно. — Ее лицо просто сияет. — Все чудесно, спасибо!

На морщинистых губах выступает улыбка.

В других обстоятельствах я бы пристрелил того, кто употребляет слово «чудесно». Но Милле оно невероятно подходит. Она аккуратно промокает рот салфеткой и несколько раз повторяет: «Чудесно». И я чувствую, что Рождество удалось.

— Ну что ж! — Ее ладони шлепают по подлокотникам кресла. Милла очень оживлена — видимо, короткий сон пошел ей на пользу. — Ты откроешь подарок?

— Конечно-конечно, — сдаюсь я.

Коробка обернута подарочной бумагой. Я снимаю крышку и обнаруживаю черный повседневный костюм и темно-голубую рубашку. Пожалуй, это будет первый и последний раз, когда кто-то дарит мне костюм…

— Тебе нравится? — с надеждой спрашивает она.

— Очень.

Это правда — костюм замечательный, жаль, что надеть некуда.

— Пожалуйста, примерь!

— Непременно, — соглашаюсь я. — Непременно, Милла.

В спальне я даже нахожу пару старых черных ботинок. Плечи пиджака неширокие — и слава богу. Выбегаю в гостиную, чтобы показаться в обновке, но Милла опять спит.

И вот я сижу.

В костюме.

Пожилая леди просыпается и удивленно восклицает:

— Батюшки, вот это костюм! — И трогает пальчиками ткань. — Откуда у тебя такое чудо?

Несколько мгновений я стою, не зная, что ответить, а потом понимаю: у бедняжки, похоже, провал в памяти. И я целую ее в морщинистую щеку:

— Мне его подарила женщина потрясающей красоты…

Милая, милая Милла.

— Как чудесно, — шепчет она.

— Да, — соглашаюсь я.

Она права.

Мы пьем кофе. А потом я вызываю такси и лично довожу Миллу до дома. За рулем, кстати, Саймон. Ну, парень Одри. Видимо, решил подзаработать на Рождество, ведь на праздник двойные тарифы.

Я прошу его подождать и веду Миллу к дому. Да, конечно, можно и пешком вернуться, но сегодня я при деньгах и могу позволить себе поездку на такси.

— Спасибо, Джимми, — улыбается Милла и нетвердой походкой направляется на кухню. Она такая хрупкая — и все равно весьма красивая. — Очень приятно день прошел, — говорит она, и я с энтузиазмом киваю.

Действительно приятно, это чистая правда. Дурак ты, Эд Кеннеди, а еще думал, что делаешь Милле одолжение, приглашая ее в гости.

А теперь выходишь от нее в черном костюме и понимаешь: все строго наоборот. Это тебе выпала удача встретиться с чудесной женщиной.

— Домой? — спрашивает меня парень Одри.

— Да, пожалуйста.

Я сижу на переднем сиденье, и он заводит беседу. Причем постоянно сворачивает на Одри, что отнюдь не доставляет мне удовольствия.