Ты так любишь эти фильмы

Я упоминал, что подвержен страху смотреть по сторонам; так вот, я смотрел не по сторонам, а в одну точку. Сконцентрировавшись. Отрешившись. Должно быть, люди, которым даровано увидеть Фаворский свет, находят, помимо прочего, правильный баланс концентрации и отрешённости. Потому что недостаточно сказать: «я вас не вижу, я смотрю на то, чего не видите вы», нужно ещё увидеть так, чтобы не презирать тех, кто увидеть не сможет. Или не «увидеть так», а «увидеть то». Находясь в несвойственном мне, противоестественном и, говоря прямо, безобразном положении, я испытывал душевный подъём, и пронизывающий, коченивший меня холод каким-то образом, так же, впрочем, как и отчётливое сознание неприличия, гадостности того, чем я занимался, да, этот холод каким-то образом возвращал меня к жизни, словно обрести её можно было только на самых грязных тропах.

Потом я очень долго сидел на поваленном дереве, недалеко от почтового дупла.

Здесь, за городом, невесть откуда взялся снег — в достаточном количестве, чтобы мир оцепенел. Мир не был теперь похож ни на что, был тишиной и ясностью воздуха, которые встречаются разве что в книгах, отчётах арктических путешественников и несостоявшихся самоубийц. Был пустотой — не таящей угрозу, а просто пустой-препустой пустотой. Возможно, какие-то следы каких-то животных и птиц пестрили, живили пространства вдали. Возможно, какое-либо «вдали» действительно существовало. Здесь же снег, пусть он и не выглядел вполне девственным, нетронутым, но побитый дождём, как молью, лежал, будто последняя граница, словно последние пяди бытия перед вратами ада.

Было не настолько холодно, чтобы замёрзнуть, — или уж требовалось приложить экстраординарные усилия, лечь, например, и постараться уснуть, — но и наличествующий холод, незаметный, не жгучий, караулил раззяву, всё внятнее становилось его грозное родство с морозом, стужей: убийцами армий, царями России. И что-то внутри леденело, твердело, навсегда околевало.

Что говорить — виноват. Мой косяк. Увлёкся и полетел, далеко позади оставив Принцессу вопить и размахивать поводком. Разошлись ведь: мы домой, они домой — а как вспомнил, как она пищала, плясала и играла ушами и хвостом, так развернулся и бегом, догонять через парк. И вот, догнал, а вокруг кралечки уже новая шайка шематонов. Ах вы, кобели! Я им: прочь с дороги! А мне: сам двигай! Я тя, говорю, ща так подвину — без жопы останешься, нечем срать будет. Был там один чужой ротвейлер, жирный, здоровый, думал, что если кралечка его размеров, то у него и права на неё в таком же габарите. Говорит: сдуйся, козявка. Это, говорю, ты мне, жиртрест? Собачий корм! На кого катишь?

Ротвейлер повернул башку и хмыкнул. «Урою, сука!» — закричал я и бросился.

Не нужно было называть его сукой.

И вот, когда я очухался (мысли и слух появились, а в глазах — чернее матушки грязи), мы были дома, я распростёрся на диване — ни хвостом не шевельнуть, ни лапой, — Принцесса сидела рядом, и её горючие слёзы капали мне на нос, а по кабинету, не торопясь разглядывая книжные полки, прохаживался Алексей Степанович.

В этой истории для меня навсегда остались белые пятна, потому что когда Принцесса нашла в себе силы о ней рассказывать, нашлись тотчас и силы ругаться. «Куда тебя понесло, скотина», «бром будешь пить по пятницам» и всё такое. Информацию я получал вперемежку с бранью. Главное в чём: Лёха, искавший нас в парке, шёл с другой стороны, оказался ближе, чем Принцесса, и очень вовремя подоспел вырвать меня из пасти врага и когтей смерти. Он отвёз нас сперва в больничку, а потом — домой. Он затыкал рот Принцессе и останавливал кровь мне. Ой, чего там было! Испекли пирог во весь бок! И бок, и соответствующее плечо (не могу сказать, правые или левые, самому интересно) обнаружил, продрав глаза, сплошь в швах.

И вот, возвращаясь из наркоза, я лежал под сонной мухой, ни на земле, ни на небе. В каком-то глуме, сиречь столбняке. И разговоры, которые я слышал, как-то странно, не по-обычному текли рядом. То ли по-другому говорили. То ли я по-другому разумел. Не вем.

— Вот что, — говорит Лёха, нагибаясь пощупать пол. — Здесь тепло, устроим его на полу. С дивана может скатиться. Есть что подстелить?

Возясь с одеялками, Принцесса очувствовалась и потихоньку, утирая последние слёзы, пустилась гневаться. Излагая свои мысли в сильном конкрете, но без мата. Я давно приметил, что при Алексее Степановиче она хоть и не скупится на ругательства, но только общелитературные. А бедный Лёха за каждое «бля» скрупулёзно извиняется и знать не знает, каковы в быту наши лучшие филологи. И все на Пушкина кивают, ага. Простым людям трудно понимать такие шуточки.

— Слышь, губернатор, — говорит он наконец, — хорош пыхтеть. Он уже сполна получил, нет? Не дело это, когда свои добавляют. — И мне: — Тише, братка, не бойся. Я аккуратно.

Он перекладывает меня на новое место и заканчивает, обращаясь к Принцессе:

— Не вымещай на собаке.

— Я бы рада выместить на вас, Алексей Степанович. Только в жизни, в отличие от искусства, реализм своих позиций ещё не сдал.

Алексей Степанович согласно хмыкает.

— Тебе нужна власть, настоящая власть. Ты натворишь конкретных дел.

Принцесса не сразу спохватывается и успевает победно просиять — сквозь наркоз, через пространство я чувствую её радость, я чувствую тебя всегда, дорогая, — но после смотрит на Лёху испытующе, осторожно, и Лёха разражается смехом.

— Очень смешно. И почему же эта мысль вас так веселит?

— Не та теперь власть, и времена другие. Может, где-нибудь в диком племени вдали от всего у тебя бы и получилось, как ты хочешь, а здесь не получится. Посмотри даже на диктаторов, какие ещё остались. Разве это диктаторы? Декларация на ножках. Сами знают, что при желании реальные государства могут раздавить их в любой момент, и проводят жизнь, добиваясь, чтобы у тех подобного желания не возникло. Это вместо завоеваний, оргий, Французской Академии и что ещё тебе нужно.

— Но им это удаётся, — бурчит Принцесса. — Разводить реальные государства.

— А ты у нас мастер разводок?

Принцесса передёргивает плечом, садится на пол рядом со мной, очень тихо кладёт руку на мою голову. Я пытаюсь повернуться, лизнуть. Лёха возвращается к книгам.

— А тебе, конечно, Цезарь нравится, — неожиданно говорит он. — Как и твоему Моммзену.

— Нуда, — сухо отвечает Принцесса. — Как и моему Моммзену. Если честно, мне больше всех нравится Сулла.

— Сулла?

— Луций Корнелий Сулла, Сулла Феликс, диктатор, — послушно начинает она, но Лёха её перебивает.

— Знаю, читал. Но что ты в нём нашла?

— «Сам Сулла был человеком надменным, с холодным и ясным умом»! — декламирует она наизусть. -

Погодите, сейчас. — Встаёт, находит нужный том, листает, отыскивает. — «В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Аквах Секстиевых — обанкротившимся мошенником, формальная законность — пустой фразой, а сам Рим — городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами. В этом духе он и стал действовать». — Принцесса смеётся, воодушевляется, шуршит бумагой ещё прилежнее. — «Во всём его характере чувствовалась склонность к иронии и, пожалуй, к шутовству».

— Это когда он головы сенаторов у ораторской трибуны выставлял?

— «Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу… Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность… Вера Суллы — это вера в абсурд».

— Ага. Остатки Мария выкинуть из гробницы. Такого абсурда у них всех хоть отбавляй.

— Останки, а не остатки. «И вот теперь этот человек появился публично на форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти, отослал вооружённую свиту, распустил ликторов и обратился к собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него отчёта. Даже самые чёрствые люди были потрясены до глубины души. Сулла сошёл с ораторской трибуны -