Ты так любишь эти фильмы

Я малость отвык, или что другое. Только становилось тяжело, жутко. У оперов в глазах горело. Пожар или новогодняя ёлка — что-то, одним словом, адское. Они рассказывали интересные вещи: поймали, например, маньяка. Который планомерно резал учителей-словесников. И он дал шокирующие. Показания. Особый цинизм его действиям сообщала придумка оставлять на месте преступления шёлковый платок — прямо на трупе. Зачем? («Зачем-зачем, — говорит первый опер. — Для коллекции». — «Братка, но в коллекцию обычно берут, а не выбрасывают». — «Это постмодернистская коллекция». Ремарка: гогот громче и гаже обыкновенного.) Или вот изобличение шайки неонацистов, подозреваемых в убийстве ряда крупных культурных деятелей. Им вменили всё, что набралось по городу за отчётный период, а неонацисты. Вместо того, чтобы отрицать. Признались и в этом, и в том, что даже прокуратура не сочла гипотетически возможным. Опер-бандит заявил, что они берут на себя заведомо нереальное, чтобы. Посеять аналогичные сомнения относительно действительного. Считая себя в некотором роде экспертом, я подумал, что. Соотношение нереального с действительным в мозгах неонацистов уже давно вышло за. Пределы компетенции прокуратуры. И это никого не заботит.

Ну так вот, они рассказывали интересные вещи, но что-то в них самих. Напоминало тем, кто развесил уши. О безнаказанности любого зла, которое. Гуляло и куражилось не потому, что менты были продажны, а граждане — лишены гражданского самосознания. Зло было достаточно сильным, чтобы быть злом. Доктор Гэ эпитет «сильный» поменял бы на «честный». Опера, похоже, были члены того же клуба. И я им не верил.

Когда вышел лимит времени, гаерская парочка всех поздравила и попрощалась. («И пусть никогда ваш покой не нарушит испорченная канализация».) Я тоже сделал им ручкой. Мне тоже было пора. Телевизор замолчал и погас, я встал, бросая пульт, и услышал. Как во входной двери щёлкает замок.

Устраивая тренинг для сотрудников, основные усилия Контора тратит на то, чтобы в процессе тренинга сотрудники не входили в контакт друг с другом. Рассчитываются и возводятся сложные схемы. Выделяются дополнительные ассигнования. Не знающих друг друга ни по именам, ни в лицо — и уж конечно не снабжённых ярлыками, бирками, бейджами, штампом на лбу — делегатов расселяют по разным отелям, вперемежку с нормальными людьми. Отели расположены как можно дальше от морских курортов, мировых столиц, заповедных троп — всего, короче, что развлекает обещанием простых человеческих радостей. Медвежий угол высоко в горах, неинтересный даже медведям — вот мечта патронирующего органа.

Нетрудно сообразить, что подобные меры лишь распаляют преступное любопытство. Отчаянно при этом труся, делегаты вынюхивают друг друга и устраивают розыгрыши, жертвами которых по большей части становятся посторонние люди. Поскольку предписано выдавать себя за обычных туристов и отдыхающих, а «обычный турист» — образ довольно стереотипный, особенно в интерпретации светлых конторских умов, каждый делегат в каждом туристе видит хорошо замаскировавшегося собрата. Если ты хочешь, чтобы тебя оставляли в покое, достаточно выглядеть классическим злодеем: кожа, чёрные очки, шляпа. (На горнолыжном курорте.)

Порою это бывает даже забавно, во всяком случае, легко можно представить, какое удовольствие получает недалёкий и не очень смелый человек, разыгрывая дурацкую комедию положений «свой — чужой», при том, что свои обязаны и выглядеть, и вести себя как чужие. (Бедная Контора. Чтобы помешать человеку болтать, недостаточно пригрозить отрезать язык, — язык нужно действительно отрезать.) Среди делегатов одни относились к делу серьёзно, другие боялись, третьи давно наплевали на всё, и на подобные игры тоже — и решительно все были готовы настрочить донос на ближнего, что придавало дополнительную пикантность. При том сами тренинги отнимали так мало времени и проходили так скучно, что у меня появилось подозрение, будто настоящим тренингом было то, что я считал запретной игрой — и конторские, следовательно, умели думать изощрённо. (Ничего, разумеется, подобного.)

Мой вариант был наилучшим: я не собирался ехать вообще. Сказав дома, что еду в горы, а Конторе — что домашние дела не позволяют мне десять дней валять дурака за казённый счёт, я собирался затаиться в квартире Игоря и произвести некоторые действия, наблюдения, чёрт их знает… в общем, произвести. Было прекрасно нос к носу столкнуться с собственной мечтой (а как он шёл тогда по Невскому… и, вынужден признать, вдвоём они шикарно смотрелись), но дать этой распрекрасной мечте себя убить — уже перебор. И без того я с трудом удерживал равновесие, и поток неконтролируемой жизни опасно подступал и захлёстывал.

Я заехал туда накануне Нового года, просто заехал заглянуть по дороге — и едва не налетел на гадёныша, который по дорожке к подъезду пронёсся не видя меня, как оживший кошмар и ужас на крыльях ночи. (Пользуюсь этими штампами в силу их если не убедительности, то адекватности.) От него взрывной волной пёрла наркотическая энергия. Стремительный, невменяемый, во власти недоступной мне эйфории, он впервые испугал меня по-настоящему, будто чужой человек. Чужой: способный на что угодно, сильный своей свободой от общего грязного прошлого. Сбежал он сам или, быть может, его выкрали, поставили перед ним задачи или отпустили отдыхать — безразлично; я понимал одно: у меня больше не было брата. Всё рухнуло. Всё, думал я, кончено. Я прислонился к машине и слушал, как моё сердце стучит на всю вселенную. И, как всегда в таких случаях, я знал, что ещё не поздно повернуться и отбыть восвояси.

— Мне в прошлый раз было двадцать восемь, а в этот исполнится тридцать два, — говорит Херасков. — Двадцать девятого февраля у меня день рождения. Смешно?

Я не находил, что ответить, проклинал себя за то, что полез с вопросами — ну а кто же знал? — и мне было совсем не смешно. Родиться в високосный год, да ещё в тот самый день — может, это и не было настоящим клеймом отверженности, как её обычно представляют люди, но всё же что-то слепо безжалостное, глумливое отмечало родившихся. Сам-то Херасков, не отрицаю, был совершенно нормальный, эталон нормальности, насколько я его знал. Но и таких слепое и безжалостное находит по особому, не чуемому ими самими запаху.

— Вот и мне смешно, — сказал он, устав ждать мою реплику. — Ну, что у вас нового?

Нового было больше, чем я когда-либо хотел или мог себе пожелать, но из такого, о чём дозволялось рассказать, новым оказывались только шпионские романы — и вот рассказывать о них не представлялось уместным уже с совсем иной точки зрения: не будучи чем-то запретным, секретным, облечённым в глухие покровы тайны, они обнажали смешную и жалкую (в его, полагаю, глазах; кто-то, полагаю, другой и увидел бы другое) слабость-то есть тоже, в сущности, нечто заказанное, в другом смысле.

Сперва, вероятно, пришлось бы описывать (по необходимости юмористически, хотя не приложу ума, чем, по справедливости, они это заслужили) посещение районной библиотеки. Меня там неплохо знали (что, кстати, в то конкретное посещение породило незапланированную проблему, поскольку явился я в надежде найти что-нибудь про Моссад, но не нашёл сил обратить прямой вопрос «нет ли чего про израильскую разведку» к интеллигентным женщинам, любая из которых могла задаться мыслью, что это стряслось с посетителем после всех лет, когда он читал себе да читал Бальзака), да, простите, знали и не препятствовали сколь угодно долго бродить между стеллажами, — и хотя ничего, что имело бы непосредственное отношение к Моссаду, я не выбродил, ни мемуаров, ни очерка истории, ни клеветнических измышлений врага системы, однако домой кое-что унёс.

Я сглотнул и сказал, как в воду прыгнул:

— Ая увлёкся шпионскими романами.

— А я даже Бондом никогда не увлекался, только его девушками. Вас не ошеломляет… ммм… общая смехотворность?

Меня ошеломляла разве что жестокость этих людей. И даже не жестокость, как бы сказать точнее… одинаково отличавшая и положительных, и отрицательных персонажей ущербность, которая позволяла им безрефлекторно отказываться от всего, что составляет счастье и смысл жизни обычных людей. Я не говорю о доверии (такому, как я, о ценности доверия лучше помалкивать, но я-то, по крайней мере, сознавал, чего лишён, и не чванился уродством как редкостным даром), да, простите, не говорю о доверии, но им были неведомы и преданность, и бескорыстная любовь к природе либо искусству, и ненависть, которой не требовали минутные интересы дела. Исключительно ловко пользуясь чужими слабостями, они не имели своих, а если и имели, это сразу подавалось как сигнал, тревожный огонёк, ясное указание на судьбу, врисованную в круг мишени — и речь в таком случае могла идти исключительно о второ — и третьестепенных персонажах, экономной психологической виньеткой отмечавших виражи сюжета.