ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Путь предстоял долгий, и мы старались все предусмотреть, ничего не упустить – вплоть до рыболовных крючков и непромокаемого мешочка для хранения спичек. Взяли мы кое-что и из альпинистского снаряжения – веревки и ледорубы, ведь нам предстояло подниматься в горы. К упакованным рюкзакам пришили ярлыки с именами, чтобы в спешке их не перепутать.

Разумеется, все эти приготовления совершались в тайне: мы тщательно заботились о конспирации. Тем не менее хорошопогодники (я снова вынужден их так назвать) заприметили, что мы собираем рюкзаки, и повели себя так, как мы от них совершенно не ожидали. Вряд ли такое поведение можно назвать достойным: они стали осаждать нас, домогаться, допытываться, а не хотим ли мы сбежать (полагаю, что во всем этом виновата моя драгоценная супруга, некогда покинувшая меня, а теперь испытывавшая беспокойство при мысли о моем бегстве).

Мы дружно заверяли их: «Нет, что вы! Какое бегство! Как вы могли подумать!» Но нам не удалось развеять их подозрения, и по городку нашему снова поползли всевозможные слухи.

Да, рассадником злостных слухов опять оказались они, хорошопогодники, и вскоре мы убедились, что о нас судачат сплетничают на всех перекрестках. Да, да, и кухарки, и посудомойки, и мальчики-негры у дверей ресторана, и торговки на рынках. Для того чтобы скрыть наши истинные цели, мы были вынуждены возобновить  собрания общества с заслушиванием докладов о плохой погоде, проведением прений и проч., и роль Председателя на них отныне принадлежала мне. Я же писал и отчеты, которые мы вывешивали на всеобщее обозрение в специальной застекленной витрине, изготовленной дядей Гургеном, покрытой морилкой и лаком.

Это слегка успокоило жителей городка и городские власти, и слухи о нас поутихли. Поэтому мы тоже успокоились и стали ждать обещанного призыва, - призыва нашего Председателя. Каждый день мы с замиранием сердца и радостным предчувствием заглядывали в почтовый ящик, надеясь обнаружить там заветное письмо. Хотя мы понимали, что Председатель мог призвать нас иным, неведомым способом, и поэтому были готовы ко всему, даже к разверстым небесам и трубному гласу.

Спрашивается, сбылись ли наши надежды? Открылась ли нам высшая радость? Конечно, я мог бы ответить на вопрос и рассказать, как однажды… но это тайна, поэтому поговорим лучше о погоде.

Глава шестидесятая, заменяющая эпилог, который заканчивается шуткой

Я поднимаюсь сюда на башню ранним утром – триста тридцать ступеней по винтовой лестнице (перила сохранились отнюдь не везде), суживающейся кверху до штопора в бутылочном горлышке. Затем - невысокий порог и железная дверь с вздувшейся местами, отогнувшейся по углам, позеленевшей от времени обшивкой, намертво вросшими шляпками болтов и классически заржавленной скобой. Разумеется, дверь душераздирающе протяжно скрипит, когда ее открываешь (отрываешь от дверного косяка), но этот звук для меня мелодичен и приятен, словно звон колокольчика, созывающего на кормление красных китайских рыбок с вздымающимися опахалами плавников.

Мое безотчетное стремление – сразу сесть за стол, завладеть им как законной добычей, вплотную придвинуть к себе, подложить под ножку камушек, чтобы не раскачивался, окунуть в чернильницу перо и приняться за это письмо. Хотя, признаться, я не знаю, кому оно адресовано, – может быть, мне самому, и будет ли отправлено, поскольку сомневаюсь, есть ли в округе почта (разве что голубиная), и я ни разу не встречал здесь почтальона на велосипеде с клаксоном, почтительно приподнимающего фуражку перед знакомыми фермерами,  их женами, гувернантками и кухарками.

Но стремление есть стремление… да, безотчетное, хотя я во многом прекрасно отдаю себе отчет. О, уверяю, прекрасно! Например, в том, как все вокруг удивительно соответствует моим потребностям и представлениям об удобстве, даже поскрипывающее кресло с мягкой подушечкой и похожая на кардинальскую шапочка, надеваемая мною во время служения… служения музам, как все отвечает моим вкусам и как мне хорошо на этой открытой, обласканной утренней свежестью террасе. Террасе с немного осевшим полом, выложенным каменными, кое-где потрескавшимися плитами, прихотливо обвивающими столбы цветочными гирляндами и шарами подстриженных кустов в глиняных рассохшихся кадках.

Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу.

И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они - необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны - небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком.

К тому же погода стоит восхитительная, и день обещает быть совершенно великолепным…

А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту. Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком.

Вот вынырнула из ручья, плеснув хвостом, ослепительно блеснула на солнце серебристая форель, которую здесь не ловят, не забрасывают сети, не ставят вершей и не нанизывают на крючок  удочки приманку - жирных червей и мотыльков. Вот павиан, одной рукой  (именно рукой, а не лапой) ухватился за ветку и повис на ней, скромно и благочестиво опустив глаза. А вот затаившийся в зеленой, с нежно-салатовым отливом, тине крокодил и бесстыдно разлегшийся на горячем песке, великолепный в своем откровенном, чудовищном безобразии (или безобразный в великолепии) бегемот. Оба они - столь же причудливые создания, воплощение творческой силы Всевышнего, которыми Он любуется и гордится, как дитя своими игрушками (недаром египтяне почитали их как божества).

А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара.

Ну, и жуки! Конечно, жуки! Как же без жуков, которых недаром зовут майскими (ведь сейчас именно май)! Хоть они и жутко трещат крыльями, двигают своими рогами и клешнями, но лишь на вид кажутся страшными и ужасными. Сами же – добрейшие, кроткие, безобидные существа.

И меня окружают нежно любимые мною друзья - вон они едва видны внизу, на мелькающих сквозь пальмовые ветки тропинках роскошного сада – уменьшенные из-за значительного расстояния меж нами, но различимые и узнаваемые фигурки. Здесь среди гор с помощью приборов столь же совершенных, сколь простых и удобных в обращении они ведут постоянные метеорологические наблюдения. Им мои друзья придают большое значение, поскольку состояние погоды для них – прежде всего показатель нравственный и метеорология непосредственно связана с теологией, царицей наук, и философией, ее верной служанкой.