Монументальная пропаганда

Видевшая это Шурочка-дурочка думала, что это ей померещилось.

4

Все, кто слушал в тот год «враждебные голоса», знали, что отъезд Шубкина был результатом ультиматума, предъявленного ему нашими органами. Западные радиостанции расценили это событие как очередной успех КГБ в борьбе с инакомыслием. Передавали подробности: кто Шубкина провожал в аэропорту Шереметьево-2 и кто встречал в аэропорту Вены. Но советские средства массовой информации как в рот воды набрали. Это была новая тактика – замалчивать диссидентов, не поднимать вокруг них шумиху, не делать им лишней рекламы. Разумеется, в нашей районной печати о Шубкине тоже не появилось ни слова. И вдруг месяца через два или три, когда многие в самом деле стали Марка Семеновича забывать, «Долговская правда» разразилась разнузданным фельетоном «Старье берем». Где была в искаженном виде изложена вся его биография. Что будто бы, происходя из зажиточной еврейской семьи (на самом деле отец Шубкина был бедным портным), он с детства проникся идеями сионизма. Вступил в партию для того, чтобы подрывать ее изнутри. Совершил ряд преступлений против советской власти, но в конце концов был ею великодушно прощен. Ему была дана возможность пересмотреть свои взгляды и исправиться, но, обуреваемый нездоровым честолюбием, Шубкин стал искать дешевой славы за пределами вырастившей его страны. Написал и опубликовал клеветническое и бездарное произведение «Лесоповал» и постарался продать его подороже. Поставлял западным спецслужбам клеветнические материалы о Советском Союзе. За что его хозяева платили ему не столько деньгами, сколько бывшим в употреблении тряпьем. Тем, которое американцы выкидывают в мусор. И вот финал, подготовленный всей логикой предыдущей жизни. Смена идеалов закончилась изменой родине. И он сам выкинут на помойку как сильно поношенный товар, называемый на Западе second hand, как старье, уже ни в каком смысле не пригодное ни к чему. В конце концов в появлении такого фельетона ничего необычного не было. Поклепы на диссидентов время от времени печатались во многих наших газетах, и «Долговская правда» не была исключением. Удивляло не появление фельетона, а имя автора – Влад Распадов. Тот самый Распадов, которого Марк Семенович Шубкин считал своим лучшим учеником. И который, между прочим, до самого отъезда поддерживал с учителем отношения и участвовал в его проводах. Шубкина на вокзал провожал весь литературный кружок «Бригантина», и Распадов был вместе с другими.

Понятно, что фельетон вызвал среди членов «Бригантины» и в более широком кругу заметный резонанс. Многие перестали с автором здороваться, а Света Журкина, за которой Влад ухаживал, швырнула ему в морду его сборник стихов «Касание». Некоторые все-таки рвать с ним отношения не торопились, предполагая, что статья вызвана нажимом, оказанным на него органами. Говорили, что его вызывали Куда Надо и угрожали сроком за распространение антисоветской литературы, в частности романа «Лесоповал». Потом распространился еще более пикантный слух: что Распадов на самом деле «голубой» и был не только учеником, но и любовником Шубкина. Сам же Шубкин, согласно этой версии, был бисексуален. Тогда одной из причин поступка Распадова могла быть та, что он ревновал Марка Семеновича к Антонине. Если все это правда, то Распадова можно было бы оправдать хотя бы частично. Можно себе представить, в каком сложном положении он очутился, какие неприятности ему угрожали, если бы он отказался выступить против Шубкина. А самому Шубкину ничего уже не грозило. Он давно жил в стране, власти которой «Долговскую правду» не читали, да и до него самого вряд ли она доходила.

Конечно, мы жили тогда в сложные времена. Когда люди кипели гражданскими страстями и никто никому, кроме себя, не спускал ни малейшей слабости. Но все-таки, встретив Распадова на улице, я не стал перебегать на другую сторону и не отказался пожать протянутую мне руку. Я его ни о чем не спрашивал, но он сам заговорил, и довольно агрессивно и дурно, о Шубкине. Что он якобы с самого начала действовал хитро и расчетливо. Написал свой «Лесоповал», создал за границей шумиху и убрался к себе на историческую родину, а нас, оставшихся здесь, по существу, предал. То есть свой конфликт с Шубкиным он перевел в другое русло. Я это понял, когда он мне прочел свое стихотворение «Вы и мы», которого я запомнил только конец:

Прочтя свой опус, он поинтересовался моим мнением.

– Ну что ж, – сказал я ему, – стишок профессиональный. Размер соблюден, рифмы на месте.

Он сказал:

– Ты же понимаешь, я спрашиваю тебя не об этом, а о содержании.

– Ну а содержание здесь просто подлое, – сказал я. – Ты к Шубкину можешь относиться как угодно, я и сам его небольшой поклонник, но ему не все равно, вкушать какую пищу, и его отчее кладбище там же, где и твое.

– Как?! – закричал Распадов. – В России похоронены мои родители, деды и прадеды.

– А где его деды-прадеды похоронены? – спросил я.

– Его? – Распадов задумался. – А почему ж тогда они (не сказал – кто они) уезжают?

– Да вот таких стихов начитаются и уезжают. Кстати, насчет пищи, – сказал я Владу, – я не знаю, кто с чьей руки что вкушает, но с чьей руки ты свою мякину жуешь, теперь, кажется, можно не сомневаться.

Этой фразы он мне простить не мог никогда.

5

В старость человек вступает неподготовленным. Пока тянутся детство, юность, молодость, зрелость, человек живет на земле с поколением собственным, с теми, кто постарше и кто помоложе, как будто в одной компании. В школе, на работе, на улице, на собрании, в магазине, в бане, в кино он встречает в общем-то одних и тех же людей, кого-то знает хорошо, кого-то шапочно, кого-то где-то когда-то видел. При этом одни старше его, другие моложе, третьи такие же, как и он. Человека можно вообразить идущим в середине большой колонны: и впереди еще много народу, и сзади кто-то вливается. Человек идет, идет и вдруг замечает, что приблизился к краю и впереди уже никого. Не стало людей, которые были старше на двадцать лет, на десять, на пять, да и ровесники сильно повымерли. И уже куда ни сунься, везде он самый старший. Он оглядывается назад, там много людей, помоложе, но они-то росли, когда оглянувшийся был уже не у дел, с ними он не общался и не знаком. И получается так, что старый человек, еще оставаясь среди людей, оказывается одиноким. Вокруг шумит чужая жизнь. Чужие нравы, страсти, интересы, и даже язык не совсем понятен. И возникает у старого человека ощущение, что попал он на чужбину, оставаясь там, откуда в жизни не уезжал.

Аглая от рожденья жила в Долгове. Город особенно не менялся, но постепенно и неизбежно становился чужим. Люди, кого могла вспомнить, исчезли. Шилейко умер от инсульта. Нечаев погиб в автокатастрофе. Муравьева умерла в сумасшедшем доме. Ботвиньев подавился костью. Бывшего прокурора Строгого убили уголовники в лагере. Нечитайло умер от рака легких.

Из старых знакомых встретила она однажды дождливой осенью на улице и не сразу узнала Поросянинова. Он был с длинными волосами, с пушистой седой бородой и одет для этих мест необычно – на теле черная ряса, на ногах белые кроссовки, на голове рыжая ушанка, над головой оранжевый зонт. Зонт он держал в правой руке, а левой, пересекая лужи, подбирал полы рясы.

– Ты что же, в попы записался? – спросила она, удивляясь столь неожиданной метаморфозе.

– Служу в храме диаконом, – сообщил Петр Климович.

– И давно?

– Да вот уж скоро три года. А ты в церковь не ходишь?

– Куда мне, – сказала она. – Я ж атеистка. Неверующая.

– Верующая, – возразил Поросянинов. – Веришь, что Бога нет.

– А ты веришь, что он есть? – спросила она насмешливо.