Монументальная пропаганда

И опять запел:

– Удали от Марка прежние заблуждения, исполни его надеждой, верой и любовью, и пусть он уразумеет, что Ты – единственный Бог истинный и с Тобою Сын Твой единородный Господь наш Иисус Христос и Святой Твой Дух.

Шубкин стоял в тазу тихий, покорный, с мокрой головой и бородой, в мокрых кальсонах и мелко дрожал от холода. Антонина набрала новую кружку.

– Хватит пока, – сказал Редиска Антонине и, повернувшись к Шубкину, заговорил вдруг чуть ли не басом: – Крещаемый раб Божий Марк, признаешь ли ты, что прошлые твои веры были суть заблудительного свойства?

– Признаю, батюшка, – тихо повинился крещаемый.

– Отрекаешься от заблуждений?

– Отрекаюсь.

– Тогда, – сказал батюшка и вдруг протянул правую руку в сторону полок с ленинскими томами, и голос его зазвенел: – Вот оно, дьявольское учение, коему ты поклонялся. Проклинаешь ли ты его?

– Проклинаю! – решительно ответил крещаемый.

– Подуй на него и трижды плюнь на него.

Шубкин проворно выпрыгнул из таза и, оставляя мокрые следы, подбежал к собранию сочинений и стал плевать на книги в красном переплете, вытаскивать их и швырять на пол, рыча, как собака. Батюшка подбежал к Шубкину и тоже стал швырять на пол книги, приговаривая:

– А ты, о сатана, о дьявол, враг Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога нашего, заклинаю тебя, духа наглого, скверного, нечистого, вселукавого, омерзительного и чуждого, силою Иисуса Христа заклинаю: изыди из человека сего, сейчас, немедленно и навсегда, и не входи в него более.

В это время откуда-то из-за книг вылетел и упал на пол лицом вверх портрет Ленина в деревянной рамке и под стеклом, очевидно ранее Шубкиным спрятанный. Стекло, как ни странно, не разбилось. Владимир Ильич с красным бантом в петлице щурился из-под приложенной к козырьку кепки ладони, с доброй улыбкой смотрел на Шубкина и на всех нас, совершающих столь странные действия. Поп Редиска, увидев это лицо, сначала оторопел, растерялся, но тут же, придя в себя, простер к портрету руку с вытянутым указательным пальцем и закричал истерически:

– Вот он, Антихрист, отвратительный, премерзкий и превонючий! – Он ступил на портрет, стал топтать его с остервенением, плюясь и приговаривая: – Сгинь, порождение тьмы и коварный ловец заблудших душ! – Батюшка был в кирзовых сапогах и, очевидно, с подковками. Стекло хрустело и лопалось под подошвами. – А ты что стоишь? – рявкнул он Шубкину. – Плюй на него, топчи его!

– Я, батюшка, боюсь. Я же босой.

– Не страшись! – закричал батюшка. – Раз ты уверовал, помни: ни один волос не упадет с твой головы без воли Господа. Плюй на него, топчи его – и не будет нанесено тебе никакого вреда. Ну?

Шубкин, еще не укрепившись в вере своей, ступил босыми ногами на портрет с опаской и, подгибая пальцы, начал ходить по стеклу осторожно, но, видя, что оно в самом деле не режет его ступни, что безопасность его обеспечена Высшею силой, вошел в раж и стал, подпрыгивая, топтать дорогой совсем недавно образ и плеваться с еще большей яростью, чем Редиска. А тот бегал вокруг крещаемого и кричал поверженному дьяволу:

– Удались отсюда, ничтожный и косоглазый, пойми тщету своей силы, даже и над свиньями не имеющей власти. Вспомни о Том, Кто послал тебя вселиться в свиное стадо и вместе с ним сбросил в пропасть. Заклинаю тебя спасительным страданием Иисуса Христа, Господа нашего, и страшным пришествием, ибо придет Он без промедленья судить всю землю, а тебя с твоим сопутствующим войском в геенне огненной казнит, во тьму наружную извергнет, ибо держава Христа, Бога нашего с Отцом и Святым Духом ныне, присно и вовеки веков. Аминь.

С этими словами батюшка вздохнул, на секунду затих. Шубкин стоял рядом, усталый от проделанной работы, но невредимый. Лик Ленина под осколками стекла исказился и теперь в самом деле был похож на чертовскую образину.

– Станьте опять в воду! – устало сказал священник.

Шубкин повиновался.

– Выйдите!

Шубкин вышел.

– Станьте еще. Повторяйте за мной: «Верую в единственного Бога, Всемогущего Отца, Творца неба и земли, и всего, что видимо и невидимо, и в Иисуса Христа, единородного Сына Божия, истинным Богом рожденного, Отцу единосущного и Им создано все. Это Он ради рода людского, нас спасая, сошел с небес, в человеке – от Святого Духа и Девы Марии воплотился и за нас был распят. Он страдал, погребен и воскрес, а ныне, взойдя на небеса, он у Отца по правую руку восседает и явится вновь с победой судить и живых, и умерших, и царство Его навеки. И в Святого Духа, Животворящего Господа от Отца исходящего – с Отцом и Сыном мы и ему поклоняемся, и Его, вещавшего устами пророков славим». Говорите за мной: верую в соборную апостольскую Церковь, святую и единственную, признаю одно лишь крещение, ради прощения грехов, воскресения умерших с надеждою ожидаю и жизни в веке грядущем. Аминь.

Долго еще продолжался обряд и завершился тем, что священник надел на новокрещеного крест, обрядил его в сухую одежду, а Антонина вытерла пол, выжала, положила мокрые кальсоны на батарею и вынесла воду. После этого сели за стол отметить событие. Выпили водки, закусили жареной картошкой с котлетами. Еще выпили.

За столом батюшка меня спросил, не желаю ли и я все-таки креститься.

Я ответил уклончиво, мол, ладно, когда-нибудь.

– Смотрите, голубчик, – сказал новокрещеный, – не успеете, плохо будет. Будут вас черти жарить на сковороде. Правда, батюшка?

– Правда, – подтвердил батюшка.

– А я так не думаю, – сказал я. – Я, конечно, погряз в грехе, но это же чертям должно нравиться. Жарить они будут тех, кого ненавидят. Праведников.

3

Из того времени Аглая почти ничего не помнила. Крещенье Шубкина прошло мимо ее внимания, а вот от отъезда его у нее в памяти что-то осталось. Он постучался к ней с бутылкой какого-то иностранного напитка. Она удивилась:

– Вы ко мне?

– Да вот, – сказал Шубкин, – хочу проститься. Уезжаю.

Она подумала и, посторонившись, сказала на «ты», как раньше:

– Зайди!

Провела его на кухню, усадила напротив себя. Он поставил бутылку на стол и сказал: это кальвадос, яблочная водка.

На закуску у нее была только картошка в мундирах.

– И куда? – спросила она. – В Америку?

– В Израиль.

– Да? – удивилась она. – А как же ты там будешь жить? Ведь там же арабы. Страшно, должно быть.

– Вот уж чего от вас не ожидал, так это разговора о страхе, – сказал Шубкин. – Вы же партизанка и героиня.

– А! – махнула рукой Аглая. – Была героиня. По дурости. Но я-то ведь за родину воевала. За родину и за Сталина…

– Ну так и я за то же, – пошутил Шубкин. – За историческую родину и за Менахема Бегина.

– А-а! – сказала Аглая. – Если так, то конечно. А я смотрю, среди вашей нации тоже смелые люди бывают.

– Да попадаются, – согласился Шубкин.

– Да-да, – покивала она. – А то все говорят: евреи, евреи. А почему такое мнение? Может, вам другое название надо придумать?

– Ну ладно, – поднялся Шубкин. – Пойду уж.

– Ладно. – Провожая Шубкина до двери, вдруг удивилась: – Мне самой чудно, но я к тебе привыкла. Би-би-си твое с тобой вместе слушала.

– Минутку, – сказал он.

Вышел и вернулся с приемником «Спидола» и с какой-то книгой. Протянул ей приемник:

– Вот. Возьмите.

– Да ты что! – Она испугалась. – Дорогая вещь.

– Ничего. Приемник, между прочим, переделан. Помимо основных коротких волн, есть дополнительные. Шестнадцать и девятнадцать метров. Можете слушать Би-би-си, «Свободу», «Голос Америки, «Немецкую волну». А это мой роман «Лесоповал».

Она в тот же вечер принялась читать, но дальше большевика, хрипевшего что-то про Ленина, не потянула.

Вечером у Шубкина была прощальная вечеринка. Пришли члены клуба «Бригантина», драмкружка имени Мейерхольда, а с ними и поп Редиска. Выпили, отслужили молебен, спели песню «Бригантина поднимает паруса».

А утром, когда Шубкин и Антонина погружались с вещами в вызванное такси, Аглая в шлепанцах сбежала к ним попрощаться. Шубкину крепко пожала руку, а Антонину неожиданно для себя обняла и чмокнула в щеку.