Вечное невозвращение

Григорий Иванович раз решил сократить путь, и они пошли через поле. Идти по глинистой стерне оказалось труднее, зато здесь было не так страшно и легче дышалось. Они дошли до середины и, выбившись из сил, сели под огромной копной соломы. Облака бежали так низко, что отсюда, с земли, казалось, задевают верх копны. За сеткой дождя не было видно конца поля, и старушке чудилось, что они где-то в бескрайней степи, всеми забытые и заброшенные, ждут своей смерти. Хотя сидели на соломе, было холодно и жестко, и старушка почувствовала вдруг, какая она, эта земля огромная и стылая. Она все в себя принимает, как приняла ее двух первых детей, родившихся мертвыми, и их скоро примет тоже — и они станут соломой, редким ночным дождем или березами в роще, тоже будут стоять и вслушиваться вместе со всеми деревьями в осеннюю ночную тишину. Она даже всхлипнула.

— Ты чего? Плачешь?

— Да так я, чуть-чуть. Жалко вдруг стало.

— Кого жалко?

— Нас с тобой жалко, детей наших жалко, внуков.

— Внуков-то что жалеть, они гораздо счастливее нас будут.

— Если вырастут хорошими людьми, им будет так же тяжело и трудно, как нам было.

Лес оборвался неожиданно, как и в прошлый раз. Они опять по опушке огибали дворец, чтобы выйти к фасаду, и опять как будто в сердце толкнуло — в третьем слева окне горел свет.

— Пойдем туда, — решительно сказал Григорий Иванович, — поздно нам уже бояться.

Она покорно пошла за ним, вцепившись трясущейся рукой в его хлястик. Они осторожно заглянули в окно. На куче битой штукатурки стояла старая шахтерская лампа. Фитиль немного коптил, с левой стороны вытягивая длинную, тонкую струйку дыма.

— Там никого нет.

Старики вернулись к дверям, вернее — к пролому на месте бывших дверей, и вошли в темный вестибюль, где пахло гнилым деревом и мышами. Свернули в коридор и тут же увидели полоску света.

По пути старик поднял ящик с продавленным боком. Войдя в комнату, он отгреб мусор от стенки, поставил ящик. Они сели и уставились на лампу, которая по-прежнему немного коптила. Старуха не помнила, сколько они просидели так, не шевелясь, только Григорий Иванович громко, с присвистом дышал.

— Зачем же здесь лампа? — спросила она.

— А ею отмечают комнату, в которую нужно зайти. — Григорий Иванович еще не отдышался, но в глазах уже дрожали смешинки.

— Кто?

— Откуда я знаю.

Почему-то вдруг исчез страх. Она повернулась к нему.

— Ну что, сейчас начнем молодеть?

Он поднялся сам, потом помог ей встать, обнял и заглянул в лицо.

— Ты, по-моему, молодеешь, вот здесь у тебя на виске были морщинки и уже исчезли.

— Да и ты не отстаешь, вроде у тебя седины меньше стало. Да, точно меньше! — Она счастливо засмеялась. — И глаза опять синие, совсем как в молодости.

Тут они услышали шаги, чьи-то голоса в коридоре и в ужасе шарахнулись к стене.

Молодой женский голос говорил:

— Подожди, Гриша, я тут ногой за что-то зацепилась.

— Ну ты и растяпа. Давай скорее, уже поздно, заберем лампу — и домой.

— А зачем ты ее там оставил?

— Чтобы нам из леса было видно. И другим тоже, кто заблудился.

— Ты меня не пугай. Кто это сейчас будет здесь блуждать?

Старик задел спиной отошедший пласт штукатурки, и она с грохотом обрушилась.

— Ой! — вскрикнул женский голос. — Там кто-то есть!

— Это, Маша, дом от сырости разваливается. Пошли скорей!

— Нет, прошу тебя, и ты не ходи. Бог с ней, с лампой, бежим домой!

— Трусиха! Со мной — и боишься, — сказал мужчина совсем уже рядом.

— С тобой, — еле слышно отвечала та. — А ну увидят, как учитель со своей ученицей по ночам гуляет. Прошу, не ходи, — видишь, светает, без лампы дойдем.

— Ну ладно, бежим. Завтра приду за ней.

Старики постояли еще немного, боясь вздохнуть, потом крадучись, подошли к окну. Парень и девушка, взявшись за руки, бежали к лесу, поднимая фонтаны брызг.

— По-моему, это мы, Гриша, только давным-давно, в прошлом.

У старушки вдруг сильно закружилась голова, и Григорий Иванович едва успел подхватить ее.

Когда она открыла глаза, они стояли на опушке леса.

— Смотри, Машка, — говорил он ей, — наша лампа, как маяк в море, может, и впрямь поможет каким-нибудь заблудившимся и несчастным.

Знаки в ночном небе

Виктор Иванович Полищук засиделся далеко за полночь, составляя ежегодный отчет общества вспомоществования бедным учащимся и нуждающимся учителям Тобольской гимназии, председателем которого он имел честь быть уже третий год.

“В отчетном 1885 году, — писал Полищук ровным мелким почерком, — в обществе состояло 35 членов — из них 9 пожизненных, 15 действительных и 11 членов-соревнователей”.

Было так тихо, что слышалось, как где-то далеко, в центре города, проходит сторож с колотушкой. Виктор Иванович чувствовал себя нехорошо. Сегодня так совсем невмоготу. Неделю назад снова начался приступ тоски — мучительной, неизбывной, неизвестно откуда взявшейся. Хотелось плакать, хотелось даже забиться под одеяло и тихо, тонко завыть, чтобы не услышали соседи. Полищук изо всех сил сдерживал себя.

“Выплаты на право обучения в этом году, — продолжал он, — составили 248 рублей, на обзаведение одеждой и обувью было потрачено 82 рубля, на приобретение книг 12 рублей 66 копеек”.

Полищук посмотрел в окно — луна уже вышла, и ветер совершенно стих. Потом, сквозь толщу тоски, пробилась мысль, что на днях исполняется десять лет, как он прибыл сюда после окончания курса в Московском университете, прибыл молодым, сильным, жаждущим нести знания в народ. Но за все эти годы он так и не почувствовал себя здесь дома. Не покидало чувство заброшенности, оторванности от большого мира.

“В целях увеличения средств общества законоучителем гимназии, протоиереем Н.Г. Гривцёвым была прочитана в актовом зале публичная лекция “О нетлении святых мощей””.

Виктор Иванович встал, подошел к окну. По ночам с Иртыша уже тянуло пронзительной сыростью — наступала осень. Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий увядавшими травами, и ему немного полегчало. На кухне проскрипели часы и два раза вякнула кукушка.

“Еще можно поработать”. — Виктор Иванович вернулся к столу.

“В августе общество приняло постановление о выдаче А.Я. Трофимовой, прослужившей в должности учителя 25 лет и проживающей теперь в селе Екатерининском Логиновской волости Тарского уезда, пособия в размере 10 рублей”.

Полищук бросил перо и лег на кровать, укрывшись старым зимним пальто. Приступ вдруг стал таким острым, что казалось — тоска царапает и разрывает ему грудь. Он сжал зубы и постарался успокоиться. Надо было продержаться еще хотя бы час. Он попытался вспомнить лицо Трофимовой, но образ когда-то виденной седой маленькой старушки расплывался и память никак не могла его собрать. Виктор Иванович забылся наконец в смутном неглубоком сне и тут же снова услышал кукушку. Пора было подниматься.

Луна стояла так высоко и светила так ярко, что была видна тень от забора и от дерева у калитки. Виктор Иванович огляделся с крыльца — все вокруг спало безмятежно и, как казалось, беспробудно: черные избы, каменная бакалея напротив и лес, темневший огромной массой совсем рядом, за соседскими огородами. Он растер лицо, чтобы унять сильную, частую дрожь, и, быстро пройдя к сараю, осторожно потянул на себя створки ворот.

Беззвучно, как в страшном сне, сдвинулась в сторону крыша. Маленький, серебряный в свете луны глайдер с легким свистом вырвался наружу и скользнул в небо. Виктор Иванович взглянул на часы: до встречи еще двадцать минут. Он сбросил газ, и глайдер замер, слегка покачиваясь метрах в трехстах над землей.

Под ним были Хутора. Последние избы этого предместья стояли уже прямо в поле. Чуть правее виднелась Завальная деревня. Полищук посмотрел вниз на залитую светом землю, и, как всегда в такие мгновения, ему показалось, что он видит буквально все, будто его зрение усилилось тысячекратно. Видит не только каждый дом и каждое дерево, но и узоры прожилок на не опавших еще листьях, видит, как мерцающе отсвечивает пыльная примятая трава вдоль дороги и шевелятся на ветках не заснувшие до конца от яркого лунного света вороны. Слезы вдруг побежали по его щекам, и он почувствовал, как в них растворяется, рассасывается его смертная тоска, ощутил, что полон глубокой, щемящей жалости ко всему, что там, внизу, жило, дышало и страдало.