Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Что в ней может быть, в твоей крови? — озабоченно размышляет мать. — Ведь до сих пор, кроме простуды, ничем не хворал…

— Почем я знаю? Сколько доктора со мной возились, обследовали, мозговали, а все без толку!

— Надо бы показаться опытному специалисту, — осмеливается вставить Божена. — В какой-нибудь хорошей больнице…

— Надо бы! — взрывается отец. — Другим советовать умеешь, только сама не делаешь, что положено. Бросить институт! Ей, видите ли, там не нравится! А мне, думаешь, нравится смотреть, как ты сидишь тут словно мокрая курица? И кто знает, что ты там вообще делала? Может, тебе кавалеры голову задурили?.. Родителям — ни словечка, точно мы для тебя последние люди на свете. Э, да что там! Кабы я знал, — он потряс сжатым кулаком, — зашел бы в институт, в общежитие и все бы выяснил.

— Не болтай глупости! — напустилась на него жена. — Наша Божена не такая. Еще кто услышит, разнесут как сороки на хвосте…

— Я даже в кино редко ходила, а на факультетском вечере была всего раз, — выпалила Божена. — Девчата, с которыми я жила, подтвердят…

— Девчата! Они-то остались, а ты собрала вещички.

— Думаешь, я одна? Другие тоже. И многие еще уйдут. В институте это часто бывает.

— Меня не интересует, что делают другие. А я-то мечтал, как пойду на твой выпускной вечер, как буду гордиться своей дочкой! Да имей я в свое время такие возможности… Знаешь, как учитель уговаривал мою маму, чтобы меня послали учиться дальше? Но разве я тогда мог, разве был у меня выбор? Вместо городской школы пошел батрачить! А мои дети… — Он запустил всю пятерню в волосы, покрутил головой: мол, не может понять, не может примириться.

— Не сердись, отец, — через силу произносит Божена, сжимая большой палец на левой руке; к горлу подступает комок — вот-вот брызнут слезы. — Что мне было делать, когда я понимала: не получается, и все? Не надо мне было туда поступать…

— Выбрала бы что-нибудь другое!

— Если бы знать, что…

— А кто должен был знать? Я? Мама? Твоя мама умеет работать в поле да в коровнике, трудолюбия ей не занимать, но не жди от нее подсказки, какой институт тебе выбрать. Кто от ученья не бегает, тот везде справится.

— Не мучь ты ее! — вступается Земкова. — Поступит в другой институт, там дела пойдут лучше.

— Ага! На годик — в другой, потом в третий, пока все не перепробует, так, что ли? А мать с отцом надрывайся и не жди никакого проку. Прекрасно!

— У Коренко Катка в педагогическом и, говорят, хорошо учится, — примирительно замечает мать.

— Ну вот! — Отец стукнул ладонью о стол и насмешливо хмыкнул. — Мать уже подыскала тебе новый институт! Ничего не случилось, правда? Барышня отдохнет, да заодно перезабудет и то, что знала. И я должен на это смотреть! Был бы хоть здоров, а так… Черт бы вас побрал!

— Не беспокойся! Я не буду вам в тягость. — Божена с упрямым выражением лица встает из-за стола. — Себе на жизнь я заработаю.

— Попробуй, буду рад! — делает широкий жест отец. — Думаешь, так для тебя и приготовили место с высокой зарплатой! Эх, милая, да с твоим аттестатом разве что на вокзале билетами торговать.

— Не расстраивайся, Михал, тебе вредно. Как-нибудь образуется… Не хочешь же ты, чтобы она мыкалась одна, точно и помочь ей некому?

«Ах, мама, добрая моя мама…» Не сидел бы в кухне отец, Божена бы с плачем обняла ее.

— А, что с вами толковать! — машет рукой отец и медленно подымается. — Заварила кашу — пускай сама и расхлебывает. Делайте, что хотите!

Он выходит на веранду. Божена опускается на табурет и неподвижно сидит возле стола. Даже плакать не хочется, даже матери спасибо не сказать. Нет ни слов, ни надежд.

Мать моет посуду, спиной к Божене, а та опять невольно перенеслась мыслями туда, откуда вчера вернулась. Только все выглядело еще хуже: словно кто назло ей раскромсал картину, имевшую какую-то связь и логику, и теперь перед глазами проносились клочки, обрывки. Вот она идет по улице — без ног, вот ее перепуганное лицо — она «плавает» на экзаменах, вот несет чемодан, от которого осталась только ручка… Что это, что с ней происходит? Свет вокруг потемнел, она вошла в туманную мглу, где вперед не ступишь и шагу, можно только кружиться на одном месте.

Божена встает, поворачивается к окну, чтобы видеть ясный, целостный мир, в котором есть и ширь, и глубина.

К отцу на веранду вошел Владо. Они спокойно разговаривают. Хорошо, что есть Владо, у которого все не так плохо, не так шатко. Может, с ним отец на минутку забудет о ней и об Имро. У Владо свой дом, у него во всем порядок, а от нас — одни неприятности. Владо — это помощь и утешение, мы, а в особенности я, — беспокойство и досада.

Божене от этих мыслей невесело. Можно только молча смотреть, да и то украдкой, чтобы не заметили с веранды. Стать бы на денек-другой невидимкой. Никого бы она не раздражала, никому не мозолила глаза… А что потом? Да, что потом? Вдруг, пока никто ее не будет видеть, она еще больше всем опротивеет… Нет, тихо выждать, выдержать… Время никогда не стоит на месте, может, и принесет что-нибудь утешительное?

4

На следующий день Михалу Земко пришлось после обеда прилечь. Он еще хорохорился, но жена постелила ему и решительно сказала:

— Думаешь, чего добьешься, если будешь бродить из угла в угол да то и дело присаживаться? Работать все равно не можешь, так уж лучше ложись.

Видать, ослабел от поездки, просилось на язык, но она смолчала. Сама хотела, чтобы поехал, не терпелось узнать про Имро, а вот теперь это казалось ей скрытой причиной недомогания. Хотя вряд ли — он и до поездки чувствовал себя неважно. После возвращения стало хуже, это верно, но точно так же он мог бы сдать и не уезжая из дому. Поездка — только зацепка для памяти, как-то обозначенный день в потоке времени.

Когда под вечер жена отправилась кормить телят, он встал и оделся. Подошел к отворенной двери бывшего хлева, где теперь обитали гуси, куры и кролики. Божена обдирала там кукурузу. Рука, крутящая рукоять небольшой машины на высоких косых ножках, замерла, но отец не замечал, что творится рядом и кто там, за раскрытой дверью.

Накануне вечером за столом опять речь зашла о его здоровье, но он поспешил перевести разговор на дела кооператива, где работает агрономом. Готовилось объединение кооператива то ли с еще одним, то ли с двумя соседними. Разговор оживился, поскольку в одном из этих кооперативов хозяйство велось так нелепо и по-спекулянтски, что его просто необходимо было присоединить к какому-нибудь хозяйству, иначе бы все развалилось.

Какое-то словечко вставила в разговор и Божена, осторожненько, вежливо. Отец поддержал — это ее обрадовало. Даже слияние кооперативов начало интересовать. Что-то происходит, что-то еще произойдет, значит, будет о чем говорить. Выходит, эта новость имеет какое-то значение и для нее.

Утром на тихой улочке, где оба ряда домиков будто вросли в землю, стало людно и шумно. В особенности около дома Земковых, перед их палисадником с бетонированной дорожкой. Но отнюдь не из-за упомянутого слияния (оно только готовилось, и еще ничего не было решено). Как раз напротив, по другую сторону улицы, творилось нечто воистину необычное, выманившее из домов всех, кто жил по соседству и не был сейчас на работе.

Уезжали Берешевы, которые жили здесь испокон веку, как, впрочем, и остальные семьи. Переселялись из деревни… Высокий, тощий шестидесятилетний Береш покидал дом, где жили его отец и дед. Еще и покупателя не нашел, еще не знал, кому дом достанется, кто в нем будет жить, а уже вместе с женой решился на отъезд. Их старший сын живет в городке, что вырос вокруг большой фабрики километрах в тридцати отсюда. Там продается дом. Небольшой, в приличном состоянии. В нем и поселятся старшие Берешевы, пенсионеры.

Поначалу-то они противились, а потом согласились: да что уж, самим лучше будет. Это ведь так говорится — город, а гусей держать можно и на новом месте. Улица и двор почти как в деревне, а все ж таки город!