Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Отец и жена молча ждали. Имрих заговорил снова:

— Заседание кафедры — ничего особенного. Да я, собственно, и не знаю, что там было, поскольку минут через сорок пять меня вызвали на партбюро. Так-то. И сообщили, — его лицо напряглось, словно он враз протрезвел, — вернее, зачитали — мол, моя апелляция по поводу восстановления в партии контрольной и ревизионной комиссиями районного комитета отклонена…

Клара глотнула воздух, приоткрыла рот и прижала к щеке левую ладонь, точно у нее вдруг разболелся зуб. Михал Земко не шелохнулся в своем глубоком кресле.

— Да! Словом… официально поставили в известность, и я расписался, где положено, что принимаю сей факт к сведению. Обычное дело. Честь труду — честь труду^[3], всего наилучшего. На кафедру я, разумеется, не вернулся. Решил, что имею на это право. Вышел из здания факультета, встретил одного знакомого, и отправились мы с ним в кафе. В деревне это называют трактиром. — Он глянул на отца. — А в городе — кафе. Хотя с меня хватило бы и обыкновенной забегаловки, где нет ничего, кроме рома, водки да пива. Я человек скромный…

— Ужасно! — вздохнула Клара и жалостливо посмотрела на мужа.

— Ах, Кларика. — Имрих неловко нагнулся к жене и привлек ее к себе. — Не воспринимай это так трагически. Не стоит!

Михал Земко смотрит на сына и сноху, притихший, втиснутый в кресло, и слова Имриха, обращенные к Кларе, обжигают его, но одновременно и утешают. Сын умеет сохранить самообладание, настоящий мужчина, что ни говори… Он бы тоже что-нибудь сказал, но во рту и горле пересохло, да и вообще, что тут скажешь! Говорит сын, а он слушает — ведь ему так этого хотелось.

— Вот и все, — заканчивает Имро. — Видите, я даже не очень пьян и, если бы не встретил знакомого, пошел бы прямо домой. Водка не выход, верно, отец?

Отец кивает: верно, сын, выпить лучше на радостях, с добрыми товарищами, иначе выпивка, ей-же-ей, не многого стоит…

— Так-то, — вдруг резко закончил Имрих и посерьезнел; доброжелательного взгляда отца он словно бы не заметил. — Дали мне пинка!

Клара недоуменно смотрит на него расширенными зрачками: что такое, Имро, почему? Я не люблю, когда ты меня так пугаешь, не люблю сложностей! О господи, я не создана для этого, ненавижу такие ситуации, боюсь их, даже когда о них всего лишь рассказывают… Отец весь напрягся. В последних словах сына ему слышится что-то злое, непонятное и недопустимое. Постой, постой! Я твою кафедру не знаю, таких уведомлений мне держать в руках тоже не доводилось, что и говорить… Но ведь речь идет о чем-то более важном. Независимо от кафедры и уведомления. При чем тут «пинок», что это значит? Объясни, пожалуйста…

— Ну да! — Имрих кивает не только головой, но и всей верхней частью тела. — Такие вот дела, отец. И не прикидывайся, будто я пытаюсь тебе внушить: мол, дождь от бога, а ты агроном, получишь такой урожай, какой сумеешь вымолить вместе со всеми членами своего кооператива. В мире творятся вещи, подвластные неумолимым и жестоким законам. Заявляю это тебе, как специалист по новейшей истории.

Клара не выдерживает. Мужу ли, свекру ли — но кому-то она должка излить свои чувства, царящую в душе сумятицу и растерянность. Конечно, свекру, кому же еще? Голос у нее прерывается от волнения, она не замечает, какой он стал вдруг писклявый, неприятный, даже лицо у нее изменилось: все рушится, все громоздится вокруг нее без ладу и складу.

— Я-то думала… Ах, это ужасно! Представьте: у Имро написана диссертация, он мог бы претендовать на звание доцента! А теперь все пошло прахом…

Ее лицо сморщилось. Имрих невольно замечает, как она сразу подурнела.

— Постой, дорогая, погоди… Право на звание доцента — что это, собственно, такое? Ничего подобного вообще не существует, это терминологическая неточность. По общепринятым понятиям и традициям я бы, конечно, мог претендовать на эту должность, но, сама понимаешь, при нынешнем положении вещей… Кандидатскую диссертацию я написал, но… Словом, Кларика… — он снова наклонился и поцеловал ее в щеку, — ты чудесная женушка, но пойми — сегодня кое-что изменилось… Давай мыслить реально! Кто поручится, что я останусь на факультете?

Отец весь подался вперед, неудобно опираясь локтями о низкий стол, и смотрит на сына.

— Как это, кто поручится?! Да ты сам! Ты должен вести себя как положено, не делать глупостей! Тебе уже скоро тридцать, не маленький!

Имрих присвистнул, глаз не отводит:

— Не делать глупостей… А до сих пор я их делал?

— О таких вещах меня не спрашивай, — резко отвечает отец. — Но сдается мне, не все у тебя в порядке. Уж очень ты много философствовал, вот как сейчас… Тебе бы держаться поближе к земле, потому как за всякие отвлеченные мудрствования многие уже поплатились. Особенно из вашей среды!

Он откидывается в кресле и глядит вбок, туда, где давно молчит холодный телевизор.

— Так, и ты хочешь навесить на меня ярлык… Давай, давай, теперь все стали умные, все учат! Только одни могут хвастать своим умом, а другим не приходится ждать ничего хорошего…

— Не сердись, сынок, но ты говоришь чушь…

Михал Земко внешне спокоен. Одному ему известно, какой ценой дается этакое спокойствие.

— Я всего-навсего простой деревенский агроном, однако хочу тебе напомнить: в шестьдесят восьмом ты меня поучал, наставлял «на путь истинный»… Не забудь! Я могу судить лишь о том, что ты мне тогда говорил. Об остальном, что было у вас на факультете, ничего сказать не могу. Говорил: как, мол, вы тут живете, словно на другой планете, вокруг себя ничего не видите!

Всем вам головы вскружила тогдашняя так называемая «весна». Очень уж вы о ней размечтались, а нам на нее как-то не хватало времени. Сам знаешь: у нас и тогда на первом месте была работа, мы и в шестьдесят восьмом трудились неплохо… И эти «Две тысячи слов», из-за которых мы с тобой спорили. Я говорил: оставьте нас в покое, не баламутьте народ! Погляди, какой нынче урожай, а ты все свое: что-то надо делать, довести начатое до конца.

Ну скажи, разве я не прав? Или хочешь убедить меня, будто существуют две правды? Одна — такая, другая — этакая? Если да, то я остаюсь при своей, настоящей…

Имрих Земко слушает, слушает, потом замечает, что Клара напряженно ожидает его ответа, а отвечать ему трудно, ох как трудно.

— Тебе легче. В этом отношении вам, деревенским, всегда было легче! У вас там все ясней и проще. Тут и в других городах речь шла о вещах, в которых не сразу разберешься…

Он останавливается, ищет слова, а отец снова бьет его своей невыдуманной, простой правдой.

— Эх, дружище, одно могу тебе сказать: всегда помни, откуда ты вышел, так оно надежнее. Сам понимаешь, что я имею в виду, объяснять тебе ничего не нужно. Ведь ты учился, собирал материал, выспрашивал у очевидцев, как они жили в те времена, когда твой дед с батраками да беднотой бастовал, выступал против помещиков. Ты и сам писал об этом, сам видел, как далеко мы ушли с той поры. И что же? Мало тебе этого?

— Я никогда не утверждал противного, — вспыхивает Имрих. — Прочтите мою диссертацию! А теперь, вполне может статься, мне скажут: тебе здесь не место! Ты ненадежный, получай пинка! С тобой этакое никогда не случится. А разве ты ни разу не сказал ни единого словечка, которое могли бы обратить против тебя же…

— Я делаю свое дело, а коли надо — и скажу что следует! Но ни разу в моей голове не было неразберихи от ваших высоких слов да разного туману. И особенно когда это не вяжется с тем, что я сам испытал и что вижу вокруг.

— Значит, главная разница между нами в том, что я путаник, а ты — нет… Можешь теперь читать за меня лекции, а я отправлюсь мести улицы!

Он ухмыльнулся, отчего ему явно полегчало, зато отец еще пуще распалился.

— Не болтай чепуху!

— Или перейду на должность домашней хозяйки, — продолжает Имрих в том же насмешливом тоне. — Жена будет получать прибавку за многодетность, а я стану стирать, мыть посуду…

— Такие речи прибереги для своих демагогов, которые только и умеют, что подстрекать да насмешничать! — Михал Земко приподнимается в кресле. — Я думал, у моего сына хватит выдержки, чтобы сразу не наложить в штаны, даже если придется кое-что проглотить и кое-что преодолеть в себе… Ну, а если я ошибался, делать мне здесь больше нечего!