Дом на улице Гоголя (СИ)

— Вот это и есть основная ошибка: влюблённость никогда не переходит в глубокое чувство; мало того, зарождению настоящей близости влюблённость скорее мешает, чем способствует. Глубокая приязнь между мужчиной и женщиной принципиально возможна, но только в одном случае: если они станут единым организмом. Во всех остальных вариантах между мужчиной и женщиной существует всё, что угодно: борьба, желание выжить за счёт другого, самоутверждение, стремление получить власть хотя бы над одним человеком, но зато власть безграничную — всё, что угодно, но только не добрая привязанность. Между мужчиной и женщиной изначально заложен неразрешимый конфликт, и только когда они становятся единым организмом, их нормальная эгоистическая любовь распространяется на партнёра — на того, кто уже часть тебя самого. А для того, чтобы стать единым организмом, требуется не страсть или никому не понятная духовная близость, и не лирика, не прогулки при луне, не общие музыкальные предпочтения, и прочая романтическая дребедень, а добросовестное и регулярное исполнение супружеского долга.

Лицо внимательно слушающего Сергея при последних словах собеседника моментально вытянулось, и это развеселило Дунаева.

— Вижу, вы правильно поняли меня, дружище, — отсмеявшись, сказал он. — И вас шокировала моя прямолинейность. По-вашему, нужно произносить «интимная близость», «любовное соитие» или как-то в этом духе? Для супружеских отношений весь этот словесный жонгляж не годится, здесь чем проще, тем лучше. Супружеские отношения — это физиология, это работа двух организмов по созданию одной общей физиологии. А вот когда будет образовано «тело едино», всё сразу станет на свои места. Тогда люди начинают понимать, что эмоции, которыми они так дорожили — всего лишь волны на поверхности моря. А жизнь — она внизу, она глубоко, там устойчивая пищевая цепочка, там, вроде бы, общий для всех филогенез, однако в каждом дому по кому собственного биоценоза, там кожей ощущаются миллиарды прошедших до нас лет и миллиарды тонн горько-солёной воды, и там капризы, принимаемые нами за серьёзные чувства, теряют смысл.

— То есть вы хотите сказать, что не имеет значения, нравится тебе женщина, с которой ты, добросовестно выполняя супружеский долг, погрузился в пучину морскую, или тебя от одного её вида тошнит? — Не сдавался Сергей.

— Э, нет, дружище, «нравится» — это другое. Супруги, безо всякого сомнения, должны быть симпатичны друг другу. «Нравится»: я в здравом уме и твёрдой памяти оцениваю женщину, её внешние данные, её манеры, предпочтения, характер, ум. «Влюблён»: я вижу то, чего нет, экзальтированные чувства проворачивают со мной злую шутку, я проецирую вовне созданный мной самим образ идеальной женщины, и я накладываю его на живую, и, стало быть, всегда несовершенную женщину. Но однажды наступает прозрение, рано или поздно пелена очарования спадает с глаз, и перед нами предстаёт совсем не та, которую мы видели в состоянии влюблённости. Неожиданно выясняется, что бывшая возлюбленная не нравится нам по всем пунктам. А мы уже женаты. И у нас уже есть дети. Поэтому я утверждаю, что женитьба по так называемой любви — грандиозный обман, стоивший европейской цивилизации столько боли и крови, что уже, кажется, все давно должны были разуть глаза. Ан нет, любовный молох по-прежнему перемалывает народишко.

— Ваша правда смертельно скучна, с ней вообще жить не хочется, не то что регулярно исполнять супружеский долг, — Сергей ещё пытался полемизировать с Дунаевым.

— На свете много скучных вещей, и к ним относятся все человеческие обязанности. Ну и что из того? Не выполнять обязанностей? Кажется, стоило бы принять во внимание однообразие супружеской доли, но когда на другой чаше весов благополучие детей, такой мелочью, как скука, можно пренебречь.

— Но разве дети не должны расти в любовной атмосфере?

— Дети должны расти в спокойной атмосфере, дружище.

— И от этого скучного спокойствия они вырастут счастливыми?

— В спокойствии дети вырастут здоровыми, это тот фундамент, который им обязаны обеспечить родители. Остальное — их собственное дело.

— Может быть, вы и правы, но скучно-то как!

— Вечный штиль, безо всякого сомнения, убийственен. Но вы взгляните сейчас налево — в буквальном и переносном смыслах — только постарайтесь сделать это незаметно. Видите нашу новую аспиранточку? Красава, не правда ли? А ведь она давненько на вас глазки скашивает, старается, девочка, как умеет: «в-угол-на-нос-на-предмет». Вот вам и волны, дружище. Но не доводите до шторма — если вдруг взбаламутит глубокие среды моря, всем будет плохо, особенно малькам. И не забывайте, что только жена имеет на вас права. Как гласит народная мудрость, любовей много, а жена одна.

Красава-аспиранточка внесла в существование Сергея волны весёлого оживления. Он не заметил, как это произошло, но вскоре призывные взгляды Оксаны уже не казались ему липкими, он перестал заходиться от тоски из-за того, что женщина, называвшая себя его женой, время от времени вымогала из него близость, докучные ласки Оксаны уже не представлялись ему хозяйским наложением лапы: «имею законное право». Теперь Оксане и вымогать ничего не приходилось — она была в своём праве.

Около двух месяцев аспиранточка, не догадываясь о своей основной роли в жизни Сергея, помогала ему вписаться в пищевую цепочку — отладить режим исполнения супружеского долга. А потом она допустила ошибку: начала расспрашивать Сергея про его семью. Волны вздыбились и застыли, как на картине Айвазовского, и Сергею стало уже не только скучно, но ещё и тревожно. Но аспиранточку сменила лаборанточка, и жизненное море Сергея вновь покрылось весёленькими пенными барашками. Гармоничное сочетание устойчивого биоценоза семьи и поверхностной игривой волнистости продолжалось до того самого дня, когда Сергей в разговоре с Дунаевым Сергей узнал, что Наташа была ему верна. Он не до конца понимал, что изменилось с этим известием, но красавы категорически перестали занимать его воображение. Он стал жить, не поднимая головы, на автомате, изо дня в день, и всё более удручённо думал о том, что этих дней у него осталось непереносимо много. А потом он встретил Ивана Антоновича и вновь оказался на улице Гоголя. С Наташей он не опускался на морское дно, где чёрт знает сколько атмосфер нечеловеческого давления, где кишат лупоглазые чудища, а пищевая цепочка не даёт сбоев. С Наташей он поднимался ввысь, и свежий ветер доносил до него лучший запах на свете — запах дубовых листьев.

Смешной и жалкой стала казаться ему жизненная мудрость Дунаева. «Просто тебе не выпало счастья любить, дружище. Ты догадываешься, что твоя жизнь пуста и бессмысленна, и хочешь, чтобы вокруг тебя она у всех стала такой же. Ты боишься, что начнёшь корчиться от зависти, если встретишь любящих друг друга мужчину и женщину. Тогда ты догадаешься о своей ущербности, и однажды, выглянув в иллюминатор семейного батискафа, вдруг поймёшь, что под эдакой толщей воды нет и не может быть условий для нормального человеческого счастья», — рассуждал облегчённо вздыхающий Сергей.

Он долго был уверен, что с появлением в его жизни Наташи окончательно выпал из «связки» Дунаева, но возвращаясь в Загряжск от своих, Сергей вдруг засомневался в этом. Он вспоминал лицо Оксаны, искажённое не внезапной, а бесконечно долго, тысячелетиями, копившейся злобой, и её похожую на проклятье напутственную фразу: «Привет Дунаеву».

Ещё в самолёте он был уверен в том, в чём был уверен все три года любви с Наташей: что в семье его удерживают только дети; а на последнем этапе пути, в поезде, на подъезде к родному городу, когда уже замелькали дачки и остался позади коттеджный посёлок, отстраиваемый его кооперативом, Сергея поразило неожиданное понимание: он хочет быть с Наташей так же сильно, как не хочет уходить от Оксаны. В Загряжске его ждала встреча с навсегда любимой женщиной, нежной, понимающей, готовой поддержать и помочь, а под Полтавой осталась никогда не любимая, но — жена, недобрая к нему, давящая, равнодушная к его жизни, к его мечтам и устремлениям, но всё равно своя.