Москва-bad. Записки столичного дауншифтера

Дисков они сразу напечатали три штуки разных (только успевали таскать коробки – даже я помогал), вначале они были по 300 руб. Но каждый день выяснялось, что если поднять цену, для не разбирающих наши деньги иностранцев разница невелика. Бедный недо-Бендер старался изо всех сил (думаю, он думал, что я не понимаю его шаловливых речений с высокой конторки-кафедры), но не раз, и не два бывал обескуражен – к моему даже некому скромному удовольствию – поведением иноземцев. Выслушав все его бла-алб-бла, они или брали один диск, суя тыщу и небрежно роняя «сдачи не надо», или просто опускали тысячную или более зелёную купюру в неказисто-прозрачный приёмник «For choir», в который русские сливали всякую позорную мелочь.

Я порой даже поражался такому улову (главарь тут же засовывал купюру себе в карман). Да и диски разбирались, как горячие пирожки! Вот бы нам так! – дивился я (я как раз, обойдя немало лейблов, сдал материал «ОЗ» на студию). Но тут, понятно, народу всякого полно: дипломаты, толстосумы, просто приличные американцы, оставившие на время свои ранчо… а то и Клинт Иствуд заглянет или Пушкина внучок – Собор для всех один.

Каждый день новоявленный лидер придумывал что-то новое. Разучил обращение не только по-английски, но и по-французски. Я сначала ещё хотел подойти и в качестве зачатка хоть какого-то общения указать на небольшие ошибки… Но вскоре появилась надпись на кафедре: «Photo and video recording of DORON ensemble is prohibited». А ума-то не выше башни! Съёмку в публичных местах может запретить разве только государство. Я хотел было тоже подойти и сказать об этом – хотя бы не самому, но длинному певцу, наиболее адекватному в нашем минималистическом метонимическом общении.

Не знающие законов дикой северной державы иностранцы, как только они расчехляли свои фотоаппараты, телефоны и планшеты, натыкались на глумливую рожу предводителя, постукивающего, как дятел, по деревяшке с категоричной надписью. Там нельзя по лестнице и тебе долбят, тут нельзя сфоткать – полный тоталитаризм!

Так они промучились недели две. Продажи, хоть и незначительно, но выросли. Но после изворотливому дельцу всё же пришлось вставить в своё произведение крупную частицу NOT, из-за чего надпись получилась дурацкой и какой-то приглашающей. Короче, в конце концов он был вынужден свои скрижали соскрести. Но я понял: вот кому палец в рот не клади!

Я также понял, что такой я воспринимаюсь как пустое место вполне естественно: у них образование (чуть ли не консерватория), знание языков и прочее рвение… Популярность, может быть, и локальная, но всё же тысяча человек в день (700 из них иноземцы) всячески тебя фоткают и записывают, всячески нахваливают (мол, возрождаете забытую русскую культуру, церковность и духовность – да ещё на таком морозе!), и при том хвалят голословно лишь наши бедные соотечественники… А тут я… стул развалившийся, одеяло, радиаторы… Мало ли, что мешают исправлять свои непосредственные обязанности: я могу только выговор схлопотать или вообще вылететь, а им-то что – тут таких на этом стульчаке сидят десятками – долбанные лузеры, дрожащие часы напролёт за девять бумажек, которым цена – сорок минут с тремя пятиминутками пения.

Вначале я даже хотел снестись опять с начальством, хотя бы опять чрез Наташу, но вскоре понял, что всё схвачено, а сама она с ними в весьма приятельских отношениях. Как и Анфиса, как и некоторые девушки. Впрочем, новоявленного лидера, насколько мне хватало наблюдательности, все недолюбливали, а певцы, я думаю, и прямо ненавидели, но… везде оно так: извиняющая воля к власти: на всеобщий каравай максимально рот разевай.

Я ещё предполагал как-то скрепиться и всё же хоть как-нибудь выразить почтение, но как-то под конец дежурства впервые увидел, как они, все четверо, зашли в алтарь. Вернее, длинный певец (тоже не знаю его имени), опоздав, скользнул туда, осенив себя крохотным крестным знамением. А руководитель заскочил, как к себе домой, гоня пред собой низкорослого Родиона и ещё одного лысоватого. Там минут двадцать происходила возня, напоминавшая игру в карты, доминировал полиглот и обладатель блестящей курточки: он делил выручку (и видимо, не поровну, а по способностям) и попутно раздавал замечания и наставления. После такого мне грезилось, что как только скрипнет дверка и предводитель на секунду окажется как раз напротив лестницы-колодца, одарив меня прощальным ястребино-головорезовским взглядом и механически стукнув по карману, можно было б садануть по нему из дробовика, так чтоб его жирноватую тушу как раз в один момент смыло бы с лица земли и уволокло вниз.

Я, как мог, крепил нейтралитет, здоровался, улыбался и уступал обогреватель, иногда даже стул – он иногда просто усаживался на сложенные мной одеяла и восседал пока не надоест… Мелочь, но при температуре -30 уже чуть больше, чем через десять минут, руки деревенеют, становясь из красных неприлично синими, штаны как бы прилипают к ногам, а ботинки начинают нестерпимо жать…

Другие участники хора – явно видно – обычные, хорошие. Длинный вообще общительный и даже остроумный. Как-то он отмочил по поводу своего босса такой коммент, что даже я не сдержался от смеха. «Ашот (назовём для примера, я не расслышал) повстречал себя, только в будущем!» – сначала «Ашот» начал окучивать пожилого господина загорело-кавказской или калифорнийско-еврейской внешности по-английски, потом внезапно они перешли на французский, ещё более улыбаясь, потом на русский, потом на свой армянский или грузинский… Разгорячились, аж пораспахнули на морозе рубашки, обнажая одинаковые массивные златые цепи на чёрных зарослях – уж, кажется, не менее массивными крестами хотели меняться, по-восточному обнялись!.. Но диск «Ашот» не хотел уступить бесплатно, а тот после получаса братаний не захотел, конечно, заплатить. В итоге каждый, отойдя в свой угол, синхронно сказал «осёл!» – «asshole!».

Как-то лестница принесла Раису Евстахиевну. По её словам, едва ли не впервые за пять лет работы. И она тут же завизжала: «Почему это у вас посетители… Сейчас директриса с комиссией шастают, а у вас…» Мне стало совсем не по себе: вот ещё только от неё я не выслушивал нагоняя! (разве только за ковыряние в ухе). Но она сообщила, что пошутила и что, по сути, заодно пришла и предупредить о комиссии. Я поблагодарил (хотя мне было всё равно). Она быстро дошла до «Как вы тут вообще работаете – морозяк-то какой!» и на прощанье рассказала анекдот (подтверждённый потом старожилом В. С.). Был тут до вас ещё один тоже молодой человек, сидит на дежурстве… и заходит дедок какой-то, вроде и без свиты, а кто их тут отличит, и внезапно прямо к нему обращается: «Что ж ты скрючился-то так сидишь, а?!.» А тот грубоватый был такой товарищ, уличный: «Тебя бы сюда посадить – я б на тебя посмотрел!» – и чуть не матом. А оказался директор ГИМа. После этого пару лет не было мужиков, да их сюда и не заманишь, разве только вот этих… (она, понизив голос, кивнула на певцов, и именно на главного) хомиков-певунов…

Ругательство она произнесла странно, с явным «х» вначале (но не с хохлятским «г»). Богатая его зоо-ассоцитивность (хомяк-пивун, утка-крякун, медведь-губач, любимый её – Николай Трубач…) всё же заставила меня заулыбаться (от холода лицо было стянутым, как будто из резины), я хотел было довести до конца её мысль (что тогда и мы со Стасом и Гяуром) или как-то прояснить её отношение избирательно к хористам, но она уже выскочила.

Более-менее удачно проводив комиссию, я вскоре за этим получил двойной или даже тройной нагоняй. Перенёс я его, мне показалось, достойно, хотя и попытался всё же оправдываться. Впрочем, меня не слушали и до главного я не дошёл. Зато на другой день не выдержал и весьма уже нервно попросил хоремейстера встать чуть подальше, чтобы оставить мне коридор для прохода к лестнице хотя бы в метр. «Или даже чуть меньше», – заключил тираду я. Он мне ответил весьма невежливо, весь насупился, отступил один шажок и заставил отступить всех, а потом, во время пения, всё пятился назад. В итоге около недели он стоял как бы отдельно от хора – как часовой при мне, когда я сидел. А далее вернул свои позиции и бросал в меня взгляды, как будто я был окном, загораживающим обзор на обогреватель.