Москва-bad. Записки столичного дауншифтера

С детства обвыкнув к писменничеству и дурацким размышлениям на сон грядущий, я не могу уснуть рано (а то и вообще), из-за чего каждое утро я чувствую себя только хуже. Ночью же мозговое и эмоциональное возбуждение таково, что даже если я целый день носился, всё равно усталость не берёт верх. Плюс элементарно начинает болеть нога. А для ноги, опять же вспомним врачей, наиболее вредоносно именно недосыпание. И всё закольцовывается… Понимаю, что виноват сам, но выскочить из такого «колеса сансары» я, хоть и пытался, не мог… И три дежурства подряд на ногах (надо всё же в основном стоять у лестницы; да если и сидеть, всё равно) тоже не прибавляли мне бодрости. А на подушке, как ни настраивайся, как ни пытайся молиться, только закроешь глаза – глумливая рожа Гяура Кяфирова или Биссектриса, рассекающая своим вонючим спреем подступающий сон надвое… Плевать мне на них, подумаешь, и повернёшься на другой бок… я и не таких… Только вроде начинаешь засыпать… как опять… Вскакиваешь, идёшь на кухню курить, выжрать корвалолу или вина. Есть думы и поглобальней, но даже их разъедает эта пакость!.. Днём всё чинно, всё обуздано, всё привычно, ничего почитай что и нет, а ночью подсознание начинает свою игру… из его подземной необъятной грибницы прорастают грибы – мухоморы воображенья… поганки и пенициллинники эмоций… Они же грехи – суемудрие, чревоугодие, тщеславие, тоже как бы прорастающие нитями грибниц в тело…

Короче говоря, когда прямо на каменной лестнице у выхода хлопнулась от какого-то припадка тучная американка, все засуетились, а меня гоняли «Алексей, туда, Алексей, сюда…» (наши «скорые» – это ещё отдельная тема!), я молился лишь об одном: как бы не треснуться о камень рядом. Иногда утром такая была тяжесть в теле, что за возможность посидеть на втором на выходе уж кого, а Гяурчика – всегда как огурчика! – я готов был пристрелить. Резкая боль возникла уже в метро, теперь ещё пять с половиной часов отстоять, каждую минуту обивая язык благопристойно-внушительным «Excuse me…», когда зубы отплясывают краковяк, а руки-ноги пытаются им вторить, в промежутках наслаждаясь гяурско-анфисским изысканным бахвальством и не зная, куда сесть и здесь – как представишь это всё в перспективе…

Но что делать – только глуповато улыбаешься, взлетаешь по лестнице вверх… Куранты совсем рядом бьют десять (или девять), включаешь свет, лампады, складываешь одеяло, подтаскиваешь обогреватели, ищешь штепсель… Вот уже 10:01… 10:02… Градусник… 29… днём будет 27… Господи, прошу тебя, помози!..

В первый час посетителей почти нет, а потом вваливаются целые группы. Наших ведут наши экскурсоводы… Непременно хоть один-два человечка в день умудрятся проскочить вниз, иным всё же и разрешаешь («Я там маму забыл, потерялся» и т. д.), и тут как назло – экскурсовод, директриса, Биссектриса, Лана-Дана или бабка: «Почему у вас люди по лестнице спускаются?!» – всем подотчётен. Иностранцев целыми группами – например, человек по 50, а то и 80 китайцев каких-нибудь, тайцев черняво-некрасивых (увы!) или десятка два отборных французских университетских дивчин – ведут какие-то гиды, набирающие их на площади. Причём гиды эти есть вроде как лицензионные, поприличнее, а есть такие заведомо ползучие, что не устаёшь поражаться как знанию английского (даже смех разбирает), так и тому, что на нём несётся – «Чи бачишь, вин виндоу? – це ж зе Ленин’с хаус, мав-зоо-лэй, як эт у ацтекив, окей?» – не иначе как выходцы из Гяуров Кяфировых.

Я же просто часовой. Выйти можно, войти нельзя. Тут можно турникет простой поставить (или хотя бы таблички повнятнее повесить!), но тогда «часовые родины» не нужны!

– And where’s the exit? – иногда спрашивают, продолжая диалог.

– Please, go strait till the window and there downstairs, – поясняю я негромко, с лёгким жестом посиневшей рукой, переминаясь с ноги на ногу…

Ко мне настороженно присматриваются издалека музыканты – это их охотничья вотчина, даже что-то непонятное бегло тараторить про no entrance, как я понял, – исключительно их прерогатива (наши в основном орут с места «Стоп! Сори!» и показывают скрещенные руки, а потом орут «Ноу!», а коли стоят у лестницы, иногда рука как раз срабатывает как костыли в метро – внезапно и неотвратимо, после чего палец с наманикюренным ногтем по-учительски долбит по табличке: «No entrance! No!»). Это специальный местный хор, под названием «Дорон» (греч. «Дар») – те, кого я поначалу принял за добровольцев.

Сначала у них был руководитель – толстоватый усатый добряк, старший из всех по возрасту и, по-видимому, сведущий в духовной музыке. Но тогда они больше пели, а дисков продавали мало и по низкой цене. И вот на моих глазах из рядов хоровых соратников выделился молодой, но лысый представитель неизвестной мне национальности с лицом турчана-головореза, всегда одетый в костюм, а поверху него в ту самую блестючую курточку, плюс начищенные востроносые ботиночки. Как его зовут, я тоже так и не узнал – коллеги и наши отчего-то не любили называть по имени.

Я удивился, когда Гуля, самая добродушная из старших, выступила в гримёрке: «Армяшка этот раздражает безумно – встанет прямо к тебе задом, и надрывается так, что только вонь нюхать успевай!» Я подумал, что она, наверное, просто не в духе и сильно утрирует. Вообще надо сказать, что «Гяур Кяфиров», например, по законам русского добродушия и мегаполисного наплевательскго мультикультурализма произносилось без какой-либо зазубринки – абсолютно так же, как «Алексей Долгов». Но потом я, так сказать, познакомился с московской четвёркой и её новым лидером настолько, что…

Каждый день наверху в центре наше рабочее место и время совпадали. Плюс условия. Минус одна розетка, которую они утаскивали, чтоб подключить свой обогреватель (я не говорил ни слова, хотя на одном раздолбанном даже ладони отогреть проблематично). Как приличные люди мы стали здороваться, сначала кивками и словами, потом даже за руку, но я к ним с вопросами сам не подходил. Я понимал, что тут требуется некий ритуал: «О, круто вы поёте!», хоть какие-то «как» да «что», но глядя на сразу закосившегося на меня злобного главаря, поостерёгся. Да и так зуб на зуб не попадает и постоянно мечешься к лестнице, а они каждые десять минут начинают запевать…

Первоначально, помню, я, по собственной наивности, даже стал им слегка подпевать: «Богородице Дева, радуйся!..», «Отче наш»… – текст я знал (приходилось, чтоб не сгинуть, постоянно повторять именно его!) – ещё подумал: вот круто, вместе петь, совместно молиться в церкви пред иконами! Благо, что они не заметили!..

Неприятный «армяшка», сразу взявший всех и всё в кулак, выстраивал своих от себя по линии – вдоль алтаря, задом к нему (!), а сам становился непосредственно задом ко мне (сидящему на стуле), в расстоянии меньше метра. Я не мог этого понять: зачем стоять именно задом к алтарю (когда раньше они стояли в центре, хотя бы боком к алтарю), зачем пододвигаться именно задом непосредственно ко мне…

Так, когда народ собирался или заводили группы, они начинали серию песнопений, состоящую из нескольких коротких молитв и отрывков и длящуюся минут десять. За это время куча народу могла нырнуть в колодец-лестницу. Меж тем я не мог проследовать по прямой вдоль алтаря до лестницы, да я даже встать не мог, не толкнув усердно надрывающегося руководителя хора. Он вёл себя так, как будто меня не существует. Мне приходилось обегать хор и стоящих полукругом его слушателей. В разгар дня приходили большие группы и набивалось настоль много посетителей, что в церкви в буквальном смысле было не протолкнуться. Я летал как угорелый (всё же подходил и обратно – греть руки на обогревателе), иногда даже поталкивая как посетителей, так и участников хора, а то и приходилось всё время отстаивать не отходя от лестницы.

С каждым днём он приближался ко мне всё ближе… хор выстраивал всё ближе к деревянной солее и верёвочному заграждению, так что пройти было невозможно вообще. Я догадался, что задом наперёд к алтарю они стоят потому, что так удачно образуют импровизированную сцену – поётся исключительно для людей. Более того, в полутора метрах от меня ежедневно устанавливалась некая тумба, напоминающая деревянную трибуну, с коих раньше выступали различного ранга партийцы, передовики и т. п., за которую, едва пропев, устремлялся предприимчивый руководитель концессии. Отсюда он обращался к собравшимся с короткой английской речью («Thank you for your attention» и т. д.), после чего предлагалось приобрести диски и помочь музыкантам, особо упирая на то, что если купить сразу два диска, можно сэкономить.