Отец Джо

Однако признаки были налицо — шоу имеет все шансы превратиться в хит. Куклы стали новым измерением в телевидении. От них невозможно было оторвать глаз. Они уже сами по себе смешили. Не нужно было, следуя законам сериального жанра, раскрывать характеры персонажей — куклы, эти новостные образы, обладали мгновенной узнаваемостью. И, что самое замечательное, попадали в самое яблочко. Нам лишь оставалось сделать реплики покороче, научить кукол двигаться, завязать между ними отношения и все: «Вылитый портрет» набирал бы популярность со скоростью крылатой ракеты. Требовался месяц, ну три, но мы шли прямой дорогой к революции в телевизионной сатире.

Джон Клиз в тот вечер написал мне, что это наше шоу «как бы там оно ни называлось» получилось бесподобным. Некоторые персонажи и голоса показались ему слабоватыми, однако сценарий он хвалил; особенно ему понравились серии про «Экс-министерство финансов».

Утром после премьеры я взял письмо с собой, чтобы показать коллегам. Придя на работу, я тут же забыл о нем: уровень исступления, паники, страха и ненависти уже зашкаливал. Похоже, никто так и не увидел вчерашний прорыв, даже не поверил в возможность такового. Я понял, что больше не останусь в этой психушке. Борьба вступила в завершающую фазу.

— Ну что, дорогой мой, удалось тебе изменить мир?

— Нет, отец Джо. Ни на вот столько.

В конце семидесятых была пара моментов — по крайней мере, мне кажется, что в конце семидесятых и что моментов была пара, — когда я вдруг понимал, что чувство эйфории стало далеким воспоминанием, таким далеким, как кокаин, когда ты знаешь, что не ляжешь спать до самого полудня, когда восходящее солнце вспыхивает над всем Северным Манхэттеном, от Ист-Сайд до Уэст, превращая зиккураты Нью-Джерси в горящую бронзу, и городок Уихокен, этот халдейский Ур, вновь оживает… Однако квинтэссенция урбанистического пейзажа лишь еще больше повергла меня в депрессию.

Вот тогда я звонил ему. В Квэре к тому времени наступало уже время обеда, поэтому он говорил со мной недолго — в осторожной, чересчур вежливой манере, которая свойственна всем монахам, говорящим по телефону. Я, не спавший всю ночь, проведенную в быстром и ожесточенном монологе с кокаином, не слушавший никого и в то же время заставлявший всех слушать себя, обмяк в кресле и молча внимал: как отец Джо торопливо, заикаясь, выбалтывал монастырские новости, то и дело спрашивая «Дорогой мой, ты меня слышишь?» и пересыпая речь парой-тройкой жемчужин мудрости, высказанных с любовью. Стыд после употребления кокаина растворялся, и я на короткое время забывался грезами о вере и надежде: «Когда-нибудь — и очень скоро — я вернусь и снова обрету цельность… я наконец стану монахом, стану…»

— Понимаешь, Тони, дорогой мой, мир трудно изменить.

— Однажды мне показалось, будто нам кое-что удалось. Но нет, собаки войны снова в строю. Бедным сказано, что их бедность — их же собственная вина. И всем заправляет свободный рынок.

— А что такое свободный рынок? Рынок, на котором все свободно?

— Au contraire, [61] — я в двух словах объяснил отцу Джо суть рейганомики.

— Ну-ка, правильно ли я тебя понял?.. Значит, все сводится к следующему: мои корыстные интересы — в твоих интересах?

— Ну да, очень похоже.

— Ч-ч-чушь какая-то.

Сделав круг, мы уже возвращались к монастырю, срезав через сад. К этому времени отец Джо уже всем весом опирался на мою руку.

— Но, дорогой мой, работа ведь так важна, разве нет? Работа действует неизвестными способами. Если она выполнена хорошо, на совесть, с радостью, то, сдается мне, польза от нее гораздо большая, нежели от самого факта произведенного, выращенного или проданного.

— Laborare est orare.

— Ну и ну! Так ты помнишь?

— Мне казалось, это применимо только к труду монахов.

— Но почему? Ведь фраза «Laborare est orare» не означает, что мы в буквальном смысле слова молимся во время работы, правда? Будь оно так, наш брат монах давно бы уже рехнулся. Сама работа выступает молитвой. Работа, которую выполняют как можно лучше. Работа, которую выполняют в первую очередь для пользы других, а потом уже — для себя. Работа, за которую ты благодарен. Работа, которая тебе нравится, возвышает тебя. Работа, которая возносит хвалу самому существованию. И неважно, что это за работа: выращивание зерна в полях или употребление дара, данного Господом, — как в твоем случае. И первое, и второе — молитва, которая связует нас друг с другом и, следовательно, с Господом.

— Так моя работа — молитва?

— Разве то, что ты делаешь, менее ценно, чем, скажем, уборка в коровнике?

Отец Джо кивнул на монаха, который струей из шланга чистил стойла.

— Похоже, я убираю за «священными коровами».

Ну, слава богу! Наконец-то удалось рассмешить отца Джо.

Я задумался о работе-молитве. Значит, водить грузовик? Рубить дрова? Работать официантом? Торговать машинами? Преподавать в школе? Быть госчиновником двенадцатого разряда, налоговиком, служить в автотранспортном или пожарном управлении? Выходит, если всю эту работу выполнять с радостью, благодарно, бескорыстно и на совесть, она становится… молитвой?

А почему нет? Конечно, речь не о набожности, не о вежливых и приятных обращениях, уносящихся наверх к своенравному Богу-начальнику, а о качестве жизненной силы, части полотна повседневности, достигающей в обществе неизмеримо больших глубин, даже не снившихся интервьюерам, политтехнологам, демографам и прочим калибраторам людских эмоций. Бесчисленное количество небольших деяний, обусловленных щедростью и доброй волей, — они связуют нас друг с другом, дают нам цель, подстегивают в нас надежду и веру друг в друга. Даже меняют мир.

В самом деле, почему нет? Для того, кто не отделял повседневность от святости. Который видел Господа во всем, различал божественный свет в вещах самых неприглядных, избитых, приземленных. Который был святым-практиком, святым в плане того, что надо или не надо сделать — словом, практическим святым, святым по части несовершенства.

Неважно, как я ушел из «Пасквиля». Уход сопровождался отвратительной политической грызней и совершенно не смешной схваткой врукопашную. Закончив первые серии — шесть выпусков в Англии, — я сложил с себя полномочия.

Ллойд получил контроль над сценарием и лишил шоу живости и злободневности, превратив его в «телевидение о телевидении». Кое-какие мои задумки выжили, особенно про похождения крошечного мозга Рейгана, а еще — длинный кусок, в котором Тэтчер терроризирует свой подобострастный кабинет министров. Несмотря на, казалось бы, жуткий в моем исполнении сценарий первые серии удостоились номинации Британской академии — в Англии эта организация присуждает награды в области как кино, так и телевидения. В том году шоу ничего не получило, но вот следующий год оказался триумфальным. Старая добрая Англия, земля относительно свободного творчества, родина сравнительно бесстрашных творцов.

В Британии шоу произвело настоящий фурор — Независимое телевидение крутило его десять лет, создавая добрые имена многим и закрепляя репутацию Ллойда. Версии шоу распространились по всей Европе, где идут до сих пор. И продолжают бесить кого надо. Версия на «Канал+» и сейчас будоражит французских политиков, она даже пережила сейсмоопасные выборы 2002-го. Режиссера русской версии президент Путин упек за решетку.

День, когда я ушел из «Пасквиля», оказался самым худшим днем в моей жизни. Я начал мечтать о возвращении: скромном, но достойном успехе в сериях, обеспечивших мне признание умной и разборчивой британской поп-культуры, закрепивших мою безукоризненную репутацию членством в юмористическом клубе поколения шестидесятых. А еще я мечтал… о доме под соломенной крышей в Уэст-Кантри, с загоном, садом и парой зеленых резиновых сапог у задней двери, заросшей глициниями… о пышной розовощекой британской девчонке, а может, парочке-тройке, а то и десятке, одна из которых в очередное кокаиновое утро стала бы мне второй женой… о «Лэнд Ровере», а может, двух… о сыне или сыновьях… об укромном тосканском особнячке десятого века с погребком для вина… о вдумчивых, без всякой почтительности колонках в «Обсервере»…