Отец Джо

Мы заключили удачную сделку с Центральным телевидением, бирмингемским отделением Независимого телевидения — нам предоставили свободу творческого самовыражения, большей частью потому, что директор Центрального, Чарлз Дентон, оказался из нашего лагеря. Но по этим же самым причинам правление Центрального, гораздо более консервативное, намеревалось не спускать с нашей команды глаз.

— Отец Джо, кажется, вас тревожит то, как сатира сказывается на самом сатирике.

— Видишь ли, это подражание злу… Но, я надеюсь, ты все же никоим образом не совершаешь зло, правда? По этому вопросу как раз есть высказывание у святого Августина. В своем труде «Исповедь» он допускает грех, знание о грехе, даже стремление к греху. Мы все носим в себе зло. И очень важно признать это. Возможно, твоя сатира — способ признать зло в себе, не поддаваясь ему.

— Это утешает. И все же меня больше интересует то, как мои нападки скажутся на моих мишенях, как они изменят мнение людей о власть имущих.

— Ты можешь привести примеры?

— Ну, взять хотя бы выступления театра «За окраиной»: тори, Англиканская церковь, романтизация Второй мировой… Вольтер в свое время метил в иезуитов. Стэнли Кубрик — в американский милитаризм.

— Так значит, цель сатиры — изменить мнение людей о тори, иезуитах, американских военных?

— Обычно присутствует в некотором роде противостояние, вроде «мы — они». Сатира — одно из средств, которым безвластные защищаются от власть имущих. Или бедные от богатых. Или молодые от пожилых.

— Сатира всегда разделяет людей на два лагеря?

— Похоже на то.

— А это хорошо?

— Так устроен мир, отец Джо. Люди мыслят группами. Мы — хорошие, вы — плохие; мы — умные, вы — глупые; мы — сливки общества, вы — его отбросы. На мой взгляд, по такому же принципу действует и юмор. Даже самые примитивные анекдоты. Англичане рассказывают анекдоты про ирландцев. В Америке принято высмеивать поляков — так уж сложилось, что американцы держат их за дураков.

— Расскажи мне анекдот про поляков.

— Ладно. У чего IQ равняется 212?

— Даже не догадываюсь, дорогой мой.

— У Варшавы. [58]

Отец Джо уставился на меня, выжидая.

— Здесь надо смеяться?

— Именно. У целого города IQ в сумме равен 212. [59]

— Вот как! Но ведь поляки — такой тонко чувствующий народ, разве нет? Нация трагичная и поэтичная. И многострадальная. Вспомни Шопена. Или его святейшество Папу Римского.

— Ладно, договорились — Шопен и Иоанн Павел II к анекдотам о поляках отношения не имеют. Кстати, сейчас все большую популярность набирают анекдоты о тори. Или блондинках. А еще — о французах.

У отца Джо загорелись глаза.

— Расскажи-ка анекдот про блондинку.

— Отец, вы обнаруживаете прямо-таки непозволительное любопытство.

— Мне нравятся блондинки.

Я рассказал отцу Джо вполне безобидный анекдот про блондинку.

Он не понял. Я объяснил ему про тупость блондинок. Но отец Джо все равно выглядел озадаченным.

— Но разве это не жестоко — говорить про людей, что они тупые, в то время как им это не свойственно?

— Ну, думаю, большого вреда в этом нет… так… вроде предохранительного вентиля — выпустить пар на почве половых или этнических трений.

— Понятно.

Мы еще долго шли в полном молчании. Отец Джо теперь хмурился, его поджатые губы двигались с ритмичностью вздымавшейся и опадавшей диафрагмы.

— Видишь ли, дорогой мой… мне кажется, существуют два типа людей: те, кто делит мир на две противоположные группы, и те, кто… не делит его.

В одном я не признавался никому — меня ужасно тянуло домой, в Англию. Тянуло вернуться туда в самом разгаре затеянной игры, с двумя постановками, одной успешной, другой спорной, и соединить опыт, полученный в Штатах, с остроумием, чутьем и находками британского телевидения. В конце концов, оно было лучшим в мире. Британские телевизионщики все время твердили нам об этом.

Даже если ничего не выгорит, я не расстроюсь — мы ведь уже успели побывать на вершине успеха. Все это должно было подстегнуть меня на новом месте, том самом, где я говорил на своем языке и которое не казалось мне чужбиной — я уже начал уставать от Штатов. Старая добрая Англия, земля свободного творчества, родина бесстрашных творцов.

И все же, все же… на самом деле я не испытывал большой привязанности к Англии. С детства я чувствовал себя чужим, поэтому, наверное, и откололся при первом удобном случае. К тому же я чувствовал, что уже не могу называться истинным англичанином. За то время, пока меня не было в стране, успело родиться и вырасти целое поколение. У них были свои культурные ориентиры, когда они говорили, я не схватывал подтекст на лету. Как же мне тогда смешить их?

Любимые просторы сельской Англии уже не выглядели такими, какими запомнились с детства. Может, из-за того, что поля теперь бороздили безобразные шоссе, а может, из-за того лишь отдаленно напоминавшего английский наречия, на каком говорили круглолицые азиаты. Я мог на что-то пожаловаться, чем-то восхититься, но это совсем не делало меня англичанином; все то, что бросалось мне в глаза, для истинных британцев давно стало нормой, они этого просто не видели. И тот факт, что я замечал, делал из меня чужака.

Еще в юношеские годы, собираясь стать монахом, я шел в прямо противоположном направлении, нежели мои современники. То же и теперь: толпа, обтекавшая меня с обеих сторон — британские писатели, актеры, писатели, режиссеры, музыканты, агенты — все устремились в Штаты, в Нью-Йорк, а лучше в Лос-Анджелес, вожделея богатства и дальнейшего продолжения себя, по возможности, до конечной цели — положения звезды.

Итак, я плыл против течения. Ну и что с того? Пускай другие рвутся в Нью-Йорк и Лос-Анджелес, мне же нужна Англия. Никогда еще, с тех пор как оказался в «Пасквиле», я не чувствовал себя способным свернуть горы. Родж и Пит были моими самыми близкими друзьями, да и самыми смешными, наверное. Они видели во мне гения. А у Ллойда была легкая рука.

Пилотный выпуск, нашпигованный всякими гнусностями, не оставил равнодушным никого из смотревших. Вот это да! Вот это шоу, за такое не придется краснеть. Мы попали в десятку, мы сделали самую смешную и едкую пародию за все время существования телевидения.

И снова та же ошибка. Снова и снова.

— Помнишь, Тони, дорогой, как несколько лет назад ты приезжал и рассказывал мне чудесные вещи о своей работе в Америке?

— Еще бы! Я тогда этими нашими прогулками только и жил.

— Однажды, кажется, в твой последний приезд — боюсь ошибиться, память уже не та — ты все говорил про многочисленные планы. Про съемки фильма во Франции и, вроде как, про новый журнал… потом — про книгу о восьмидесятых, которые еще не настали…

А я-то пребывал в полной уверенности, что моя болтовня в одно ухо отцу Джо входит, в другое выходит! Он же запомнил каждое слово!

— Ты говорил с таким энтузиазмом. Я даже подумал тогда — какая жалость, что ему это больше не приносит радости. Надеюсь, он не потерял свою душу.

— Я уже не уверен, есть ли у меня еще душа.

— Даже атеист может потерять свою душу, дорогой мой.

— Забавно, что вы об этом заговорили. Вчера вечером, после нашей прогулки я попробовал, скажем так, прислушаться к своей совести. А все ваша теория о «двух типах людей».

— И к какой же к-к-категории отнес себя ты?

— Я часто думаю в категории «белое — черное». Хотя и знаю, что существует сотня оттенков серого. Я приучил себя к такому ходу мыслей — хотя правильнее назвать их не «мыслями», а «крысами» — натасканными на клевету в отношении определенных людей. Тех, с которыми я не согласен, которых презираю или подозреваю. Должен признаться, я многие годы даже не задумывался, как такое отношение может сказаться на моих собственных моральных принципах.