Зови меня своим именем (ЛП)

— Нет, параллельная жизнь.

Возможно, все горести, какие я только узнал в своей жизни, решили напомнить о себе именно в тот момент. Я должен был перебороть это. А если бы он их не заметил, тогда, возможно, у него не было к этому иммунитета.

Из прихоти я спросил, читал ли он когда-либо роман Томаса Харди «Любимая». Нет, он не читал. Этот роман о мужчине, полюбившем женщину. Они расстались, она умерла через несколько лет. Он приехал в ее дом и встретил там ее дочь, которую полюбил.

— Происходят ли эти вещи сами по себе, или нужны целые поколения, чтоб расставить все по своим местам?

— Я бы не хотел, чтобы один из моих сыновей оказался в твоей постели, разве только один из твоих сыновей, если они у тебя будут, окажется в постели одного из моих.

Мы рассмеялись.

— Вообще-то, я думал о наших отцах.

Он ненадолго задумался и улыбнулся.

— Я не хочу однажды получить письмо от твоего сына с плохими новостями: «К слову, высылаю вам также почтовую открытку в рамке, отец просил вернуть ее вам». На которое я не хочу отвечать чем-то вроде: «Вы можете приехать в любое удобное время, я уверен, ваш отец хотел бы, чтобы вы остановились в его комнате». Пообещай, что этого не случится.

— Обещаю.

— Что ты написал с обратной стороны?

— Это будет сюрприз.

— Я слишком стар для сюрпризов. К тому же сюрприз всегда стоит у той грани, что может сделать больно. Я не хочу испытывать боль… не из-за тебя. Скажи мне.

— Всего пару слов.

— Дай угадаю: если не позже, то когда?

— Два слова, я же сказал. К тому же, это было бы жестоко.

Я немного подумал:

— Сдаюсь.

— Cor cordium, сердце сердец. Я никогда и никому не говорил ничего более правдивого в жизни, — я уставился на него. Как хорошо, что мы были в публичном месте. — Нам пора закругляться.

Он потянулся за своим плащом, сложенным на сиденье рядом, и начал собираться.

Я хотел проводить его на улицу и, замерев у выхода, смотреть ему вслед. В любой момент мы могли попрощаться. Неожиданно часть моей жизни должны были забрать у меня навсегда.

— Предположим, я провожу тебя до машины, — сказал я.

— Предположим, ты согласился на ужин.

— Предположим, я согласился.

Снаружи давно стемнело. Мне нравились покой и тишина за городом с этими розовыми отблесками солнца на вершинах гор и темной вихляющей рекой. «Пригород Оливера», — подумал я. Пестрая россыпь огоньков на противоположном берегу отражалась в воде, напоминая «Звездную ночь над Роной» Ван Гога. Самое начало осени, самое начало учебного года, настоящее бабье лето, и, как всегда бывает в сумерках бабьего лета, в воздухе кружится запах неоконченных летних дел, незаконченных домашних заданий и вечная иллюзия четвертого летнего месяца впереди — она исчезала не раньше захода солнца.

Я попытался представить его счастливую семью: мальчики заняты домашней работой или усталые и угрюмые после поздней практики возвращаются домой в обязательно грязных ботинках — каждое клише пронеслось в моей голове. «Это человек, в чьем доме я останавливался, когда жил в Италии, — сказал бы он и получил в ответ фырканье от двух юнцов, которым дела нет до человека из Италии или дома в Италии, но которые бы определенно впали в шок, скажи он другое. — О, и кстати, когда этому человеку было примерно столько же лет, сколько вам, он проводил почти все свободное время по утрам за аранжировкой ”Семь последних слов Спасителя на Кресте”, а каждую ночь пробирался ко мне в комнату, и мы трахались до потери сознания. Так что пожмите руки и будьте милыми».

Какой будет поездка обратно? Поздно ночью вдоль искрящейся реки, я возвращался в свой допотопный отель Новой Англии у побережья, которое, я надеялся, напоминало нам обоим залив в Б. Я подумал о звездных ночах Ван Гога. О той ночи, когда взобрался к нему на камень и поцеловал в шею. О последней ночи, когда мы гуляли по дороге вдоль берега, чувствуя, как истекают последние минуты надежды на чудо, что мы еще сможем отложить его отъезд. Я представлял себя в его машине, задаваясь вопросом: «Кто знает, хотел бы я, хотел бы он? Возможно, стаканчик на ночь в баре смог бы решить за нас, ведь за все время званого ужина в тот вечер, он и я волновались бы об одной и той же вещи, надеясь, что она произойдет, молясь, чтобы она не случилась. Возможно, стаканчик на ночь смог бы решить — я мог просто прочесть это на его лице. Вернее, я мог бы представить это выражение лица (я был уверен в нем), пока Оливер смотрел в сторону, открывая бутылку вина или меняя музыку. Потому что он тоже мог бы поймать ту же самую мысль, что металась в моей голове. Он наверняка хотел бы рассказать, что сомневается в же самой вещи, пока наливал вино своей жене, мне, себе. Нас бы обоих осенило одно и то же: он всегда был больше мной, чем я сам, потому что, когда он стал мной, а я стал им много лет назад в нашей постели — именно тогда он стал и навсегда останется, в отличие от всех остальных, встреченных мной на дороге жизни, моим братом, моим другом, моим отцом, моим сыном, моим мужем, моим возлюбленным, мной самим».

Те летние недели, что столкнули нас вместе, оставили наши жизни нетронутыми, но мы успели переправиться на другой берег, где время останавливается, а Небеса снисходят на землю и одаривают тем, что по божественному предназначению всегда принадлежало тебе. Но мы искали иной путь. Мы говорили обо всем, кроме одного… Мы всегда это знали, хотя не сказали об этом и слова. Это лишний раз доказывало правду: «Мы нашли звезды, ты и я, Оливер. А это дается только раз в жизни».

***

Прошлым летом он наконец-то вернулся. Это была всего лишь ночевка по пути из Рима в Ментоне. Он приехал на такси, остановившись за линией деревьев, практически в том же месте, где остановился двадцать лет назад. Он легко выбрался из машины, с ноутбуком, спортивной сумкой и большой коробкой, завернутой в подарочную упаковку. Безусловно, подарок.

— Для твоей матери, — сказал он, поймав мой взгляд.

— Лучше расскажи ей, что там внутри, — посоветовал я, помогая ему разместить вещи в прихожей. — Она всех подозревает.

Он понял, о чем я, и это его опечалило.

— Старую комнату? — спросил я.

— Старую комнату, — подтвердил Оливер, хотя мы обсудили все по электронной почте.

— Что ж, тогда старую комнату.

Я не был готов подняться наверх вместе с ним и с облегчением увидел Манфреди и Мафалду, поднявшихся из кухни поприветствовать его, заслышав шум такси. Их крепкие объятья и поцелуи немного сняли напряжение, которое я знал, немедленно захватило бы меня, едва он поселился бы в нашем доме. Я нуждался в их хлопотливом приветствии в первый час его пребывания. Что угодно, лишь бы избежать общения с глазу на глаз за кофе и неизбежные два слова: двадцать лет.

Вместо этого мы оставили его вещи внизу, в надежде, что Манфреди поднимет их в комнату, пока я провожу небольшую экскурсию по дому.

— Могу поспорить, тебе не терпится посмотреть, — сказал я о саде, о балюстраде, о виде на море.

Мы обошли бассейн, вернулись в гостиную, где старое пианино стояло возле французского окна, и наконец вернулись в пустую прихожую — его вещи уже были наверху. Часть меня хотела, чтобы он понял: тут ничего не изменилось с его последнего визита, граница рая все еще здесь, калитка к лестнице на пляж все еще поскрипывает. Мир все тот же, каким он его оставил, исключая Вимини, Анчизе и моего отца. Это был мой жест приветствия. Но другая часть хотела, чтобы он понял — здесь больше не за чем было гнаться: мы путешествовали и были порознь слишком долго, и теперь между нами не было ничего общего. Возможно, я хотел, чтобы он почувствовал сожаление от потери и скорбь. Но, в итоге, я нашел компромисс: я решил, что проще всего показать, что я ничего не забыл. Я сделал движение в сторону пустыря с выжженной землей, все тот же, что и двадцать лет назад. Я едва закончил свое предложение…