Надсада

Особо свирепствовал Виктор Николаевич Курицин, превратившийся из директора в подручные Степаныча, как то и дело называл он бывшего приятеля. Бывшего, потому что накануне распродажи имущества леспромхоза Белов зазвал его в тайгу и там предъявил те самые фотографии.

Виктор Николаевич побледнел, смекнув, что приятель знает о его проделке, но вовсе сошел с лица, когда увидел среди голых девушек себя самого.

– Ну и как тебе фотки? – спросил, наслаждаясь произведенным впечатлением, Белов. – Ты посмотри, посмотри… – совал под нос то одну, то другую. – Нравится?.. Вот и мне в свое время очень понравились твои художества. Так вот: все это может остаться между нами или стать широким достоянием общества, конечно, если мы с тобой не достигнем кон-сен-су-са… Я просто прикажу их растиражировать и расклеить, как листовки, в райцентре и в поселке. Пусть народ полюбуется, и тогда уж тебе, как фигуре значимой в районе, – каюк. Пальцем будут показывать, проходу не дадут люди-то. Ты ведь в мэры баллотироваться наладился?

– И что я должен делать? – спросил едва слышным голосом Курицин.

– Да ничего особенного. Продать моему обществу имущество леспромхоза. – И добавил, ухмыльнувшись: – По остаточной цене.

– То есть задаром?..

– Почти что так. Ну а ты, уважаемый директор и будущий мэр, будешь работать у меня и на меня. И не дай бог брыкнуться – все здания уклею твоими фотками. А будешь вести себя подобающим образом, и в мэры помогу пройти – связи ты мои знаешь. Денег на предвыборную кампанию подброшу.

Великую злобу затаил Курицин против своего бывшего приятеля, но оттого еще больше старался угодить, разбиваясь в лепешку. Злобу Курицин прятал в самых сокровенных тайниках своей души, надеясь, что его звездный двенадцатый час еще когда-нибудь пробьет и тогда уж ударит он по Белову со всей возможной силой. И не только надеялся, а самым дотошным образом вел нечто вроде дневника, куда записывал все вольные и невольные прегрешения приятеля. К записям, если таковая возможность предоставлялась, добавлял копии документов.

Между тем трещала тайга, выла бензопилами, ухала падающими лесинами, стонала разбегающимся зверьем и разлетающимися птицами. Заготовители прихватывали с собой на участки ружья и стреляли во все движущиеся живые мишени, будь то зверь, лось, косуля, рябчик. Стреляли по пути на участки, стреляли, возвращаясь в поселок, и уже никто не поминал о браконьерстве, потому как доглядывать за происходящим в лесах стало некому: те контролирующие службы, что были, утратили свою прежнюю силу, а иные попросту прекратили свое существование.

И если раньше в лесосеку люди заезжали утром, а выезжали из нее вечером, то теперь, с удлинившимся рабочим днем и в целях экономии горючего рабочие на места заготовок заезжали на неделю. Иными словами говоря, в беловском обществе был как бы наново введен режим военного времени, правда, с той разницей, что в войну для проживания людей в пределах лесосек строили бараки, в беловском же обществе для каждой бригады были предусмотрены вагончики с оборудованными в них железными печурками. В порядке очередности из среды заготовителей выделялся дежурный, он-то и готовил еду, дровишки для печурки, которую протапливал в холодный зимний день, а к возвращению людей из лесосек в большом чугунном чане грел воду, дабы человек мог смыть с тела солевую потную накипь.

Конечно же, подобный режим нравился далеко не всем, но люди приспосабливались, обустраивались, в свободное от работы время, если таковое выпадало, находили себе занятие, опять же, с ружьишком в руках. О каком-то простое или о какой-то – упаси господи! – выпивке здесь уже не могло быть и речи, ибо для такой жизни и такой тяжелющей работенки в лесосеки собирал людей страх. Страх остаться без работы, без средств к существованию. Страх обездолить свои семьи, а детей лишить необходимого. Отсюда – желание больше заработать.

– Я никого не неволю, – любил говаривать наезжающий время от времени Белов. – Можете не работать и сидеть по своим домам. Однако свято место пусто не бывает – я наберу других. Короче, эпоха развитого социализма кончилась, а призрак коммунизма так и бродит по Европе. Начался капитализм, потому учитесь жить по-новому; может, не вы, так ваши дети или внуки станут когда-нибудь хозяевами.

Помолчав, добавлял:

– Впрочем, Богу – Богово, а быдлу – быдлово.

– Эт мы, значица, быдло, – мотали головами, толкуя о своем, после его отъезда мужики.

Однако толковали с опаской, хорошо понимая, что неосмотрительно сорвавшееся слово будет передано по адресу, а с неугодными Белов не церемонился – выбрасывал из общества без всякого выходного пособия.

Но в самую настоящую кабалу попадали допустившие аварию шофера.

Присаянье – это сплошные подъемы и спуски, затяжные склоны и глубокие впадины. Идет загруженный под завязку по разбитой дороге лесовоз и то в одну сторону болтанется, то в другую пошатнется. Дорога – глубокие, наполненные грязной жижей колеи с будто перебегающими поперек нее от растущих по обочинам сосен и лиственниц оголенными корневищами. Идет в натяг с одной скоростью, гудит надрывно мотор, шофер держит наготове открытой дверцу кабины, чтобы успеть сигануть в жижу дороги, если что. До предела напряжены все стальные составляющие ходовой части машины, колеса цепляются за торчащий там и тут щербастый сыпучий плитняк, переваливаются через перебегающие дорогу корневища, проваливаются в наполненные жижей впадины. И вот уже брызнула жижа грязью, быстрее закрутились колеса, взвыл, почувствовав слабину, мотор, и машина на мгновение остановилась – только на мгновение, будто раздумывая, как ей поступить дальше. Но и на раздумье у нее нет времени, потому что другая сила, которой она вот-вот подчинится, потянет ее в обратном направлении. Потянет с ускорением – чем дальше, тем быстрее. И уже ничто не остановит, разве ткнется задней частью в растущую на обочине толстенную сосну ли, лиственницу ли, вздыбится и просыплется, будто спички из коробка, лес, что зажат кониками на площадке за кабиной, и в том ее спасение. Но чаще падение с крутизны горы становилось неотвратимым фактом, и тогда уж скрипела она жалобно всеми своими частями, валилась на бок беспомощно и летела с крутизны обрыва. А несчастный шофер – мокрый от грязи и пота – еще долго сидел прямо на дороге, обхватив руками коленки.

В этот ли день, на утро ли следующего дня стоял шоферюга обреченно перед Беловым, выслушивая попреки хозяина, заведомо зная, что ожидает его самого и его семью в ближайшие года два. Ожидало же следующее: производилась оценка нанесенного обществу ущерба в виде разбитой техники, и ущерб этот надобно было восполнить дармовой работой. Все это и называлось кабалой, когда подходит время получать зарплату, а получать нечего. Правда, время от времени выдавались шоферюгиному семейству со склада то куль муки, то мешок какой-нибудь овсянки, то еще какой-никакой никому не нужный лежалый товар навроде чипсов или сока «Добрый». Но и это выдавалось под запись, за что впоследствии также приходилось платить. Выла дома жена, таращили глазенки детишки, сочувственно поглядывали в сторону возвращающегося с работы мужика соседские старухи.

Хорошо, если жена пострадавшего работала где-нибудь в школе, детском садике или клубе – в эти учреждения еще перепадали малые бюджетные деньжонки, а значит, водились они и в семье. Гораздо хуже, если не работала, и тогда несчастные уповали только на огород, стайку да лес, откуда мешками несли черемшу, ведрами – ягоду, грибы.

И вызревала в местном люде, наливаясь черной кровью, ненависть. И нельзя было понять, к кому или к чему, а можно было только гадать. К жизни, наверное, своей пропащей, к поселку Ануфриево, затерянному среди лесов и болот присаянских, к свалившимся на головы людей напастям, противостоять коим нет никакой возможности. Но и ненависть нельзя было напрямую назвать ненавистью, потому что тогда бы взяли люди в руки берданы, дреколье и пошли бы молотить все и всех подряд, как это нередко бывало в стародавние времена, когда опостылел помещик, осточертела наглая власть над всеми одного отдельно взятого самодура.