Надсада

К Степану Афанасьевичу стали наведываться его старые знакомые по работе в леспромхозе пенсионеры – ветераны войны, с которыми при встрече в обычной жизни он обменивался двумя-тремя словами о здоровье, о житье-бытье и не более того.

Заходили, топтались у порога, пока хозяин не пригласит присесть, разговор начинали издалека, а заканчивали сетованиями на общую повсеместную скудость, каковая к середине девяностых годов уже перла из всех щелей, куда ни посмотри. Степан Афанасьевич слушал, кивал головой, понимая, что его таким своеобразным манером просят хоть как-то повлиять на сына, хотя напрямую никто ничего и не говорил.

– Приперлись, – ворчала Татьяна, демонстративно навертывая на швабру тряпку, чтобы подтереть за ушедшими поселковыми пол. – Ходют тут и чего ходют?.. Афанасьич, подмоги, Афанасьич, то, се… Лодыри и лоботрясы – боле ничего. Ой, люшеньки-и-и-и…

– Каки ж они лодыри? – спрашивал Степан равнодушно, отлично понимая линию супруги, которая целиком была на стороне сына, радуясь его, как она считала, успехам. – Лодыри – энто те, кто на печи лежит да в потолок поплевыват. А эти наработались в своей жизни до отрыжки. И навоевались. Горстка их осталась, но и тем жить не дают – будь она неладна, така власть и таки, как наш мироед Володька.

– Какой же он мироед, какой же он мироед? – аж подскакивала на месте Татьяна. – Пускай и их детки так-то же, как наш Володя, добывают. Кто им не дает? Тока кишка тонка у их, то-он-ка-а… Так вот.

– Не всякий человек, Таня, может переступить через другого человека, – терпеливо втолковывал супруге. – Я вот никада бы не смог и другие не могут.

– Че об тебе говорить, простодыром? Хорошо еще, что хоть за звездочку тебе добрую пензию назначили, а так бы тож по миру с протянутой рукой пошли. Тока на сынка Володю и надеялись бы.

– От этого твоего мироеда Володьки я б и в самый голодный год ничего не принял. Не по нутру мне его жадность, ой, не по нутру-у… Плохо кончит наш Володька-то. Чую, плохо кончит…

– А ты не каркай, не каркай. Погодь еще, таким барином заделатся – всем на зависть. Нам же – почет и уважение.

– Вот то-то и оно, что не будет нам уважения с таким-то сынком. В опчем, смолкни, старая дура, – терял в конце концов терпение. – Мы с тобой хоть и одна семья, и дети у нас общие, а все равно по разные стороны линии фронта.

Поворачивался, уходил во двор.

– Какой такой линии фронта? – спрашивала самое себя после ухода мужа Татьяна. – Совсем рехнулся, старый. И тока слышу: дура, да дура… Кака ж я дура, ежели такого сынка вырастила, не спала, не ела… Ой, люшеньки-и-и-и…

Ей и впрямь уже казалось, что она действительно не спала и не ела – всю кровь по капельке отдала деткам, только бы они стали людьми. Через какое-то время принаряжалась в новое, подаренное дочерью, платье, совала ноги в удобные кроссовки – заморская обувь также была ей подарена, только не дочерью, а сыном Володькой, – и шла в магазин.

Выходы свои Татьяна совершала ежедневно где-нибудь к обеду, когда в небольшом магазинчике собиралось побольше поселковских баб. Входила чинно, оглядывая свысока собравшихся, как она их за глаза называла, нищенок, останавливалась перед прилавком и только тут поворачивала голову в сторону притихших бабенок.

– В добром ли здравии, соседушки? – всякий раз певуче спрашивала об одном и том же. – Че новенького-то подвезли?..

Женщины отодвигались, освобождая место для матери местного богатея, Татьяна намеренно долго изучала разложенный по витринам товар, приценивалась, наконец просила отвесить с полкило шоколадных конфет.

Продавец с готовностью отвешивала, подавала кулек. Татьяна принимала его, держала на вытянутой руке, будто пробуя на вес, так же певуче замечала:

– Чтой-то легонек кулечек-то, милая. Ты и в сам дели полкило отвешала?..

Бывало, что и уходила, не задерживаясь, а бывало, и вступала в разговор со стоящими в очереди женщинами.

– У тебя, Иванна, сынки-то как, работают?

– Работают, Маркеловна, как не работать… Один – на лесопилке, другой – на лесу…

– А у тебя, Васильна, дочка-то иде: учится аль отучилась уже? Може, и замуж вышла?

– Да бог с тобой, Маркеловна, она еще и школу-то не окончила, куды ей замуж идти…

– Счас, Васильна, таки вертихвостки пошли, что не засидятся в девках, а то и до замужества родют… А мож, родила уж?

– Да что ты такое говоришь, Маркеловна, побойся Господа… Мала она еще рожать.

– Ну не скажи, не скажи… Всяко быват. Я вот свою Любу во как держала, – Татьяна поднимала к лицу костистую руку и медленно сжимала в кулак. – Потому и дохтуром стала, теперь вот за корреспондентом, как за каменной стеной, замужем. И в райздраве в почете. Внучку в прошлом годе родила, Сашеньку…

– Мы знам, мы знам, Маркеловна, – согласно гудели в очереди женщины. – Уважительная у тебя Люба-то. Подможет, хоть в како время обратись…

– Вот то-то и оно, – подражая мужу, подводила черту под разговором.

И притворно жалобным голосом добавляла:

– А я-то как измаялась с детками-то и все одна, все одна хлесталась. Как собака Найда, бегала, ноченьки не спала, сладкого кусочка не видывала – жила на перекуске: то корочку хлебца где погрызешь, то луковку с солью к хлебцу-то прибавишь. Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о… Люшеньки…

– Да, Маркеловна, нам, женщинам, завсегда труднее, – опуская глаза, согласно гудели соседки. – Энтим мужикам-иродам не понять…

– Взять мово ероя: че он, изработался разве? – загоралась иной раз Татьяна, особенно после очередного словесного тычка мужа. – То с лошадями, то в кузне: тюк-тюк молоточком, тюк-тюк кувалдочкой. Соберутся в кузне мужики и давай языками чесать: ля-ля, ля-ля… А я? Корову с утра подои, в стадо проводи, поросяток накорми, курям – брось зерна, деток в школу проводи, обед ему, опостылому, приготовь… К вечеру явится с работы и куражится, мол, че эт у тебя пол в дому не мыт… А када мне мыть пол-то? Его, сиволапого, надо обихаживать, ужин готовить, деток встречать, рубашонки каки да штанишки каки стирать… Он в праздник какой принарядится, орденки каки понавесит на грудь, а я опять же хлещись в кути. Платьишка доброго не сносила, хорошо хоть Володенька мой теперь наряды мне покупат – вырастила, выучила сынка себе на радость…

– Но и все ж, Маркеловна, ерой у тебя Афанасьич и мушшина правильный… От таковского-то и потерпеть можна: не напьется, не будет с дрыном по двору гонять, не подымет деток с постели, не отправит среди ночи мать искать…

– Верно-верно, соседушки, – спохватывалась Татьяна, понимая, что при добром муже и зависти больше. – Не напился и не гонял по двору, деток никада не трогал, и я в своей постели сплю.

– Вот-вот, – гудели женщины. – Правильный Афанасьич-то…

– Тока слишком уж правильный, – спохватывалась. – Тож, быват, таки кренделя выписыват – заслушаться. А я мучийся…

Принимала прежний гордый вид, оглядывая свысока бабенок, и удалялась.

«Вот стерва беловска, – примерно одно и то же думала каждая, провожая взглядом Татьяну. – Выпендриватся, сынком хвастат, а сынок-то – первый кровопивец в поселке…»

Но вслух никто бы не отважился сказать подобное – слишком много ушей и угодников.

На этот раз дома застала Леньку Мурашова – дружка Степанова. Сидели за столом бывшие фронтовички, потягивали из рюмочек водочку. Ленька – Леонид Романыч то есть – был мужиком степенным, в старые времена, из-за калеченной на войне ноги, руководил профсоюзом леспромхоза.

Против Леньки Татьяна ничего не имела, однако не успел еще выветриться разговор с поселковыми бабами в магазинчике, потому на слегка захмелевших дружков глянула неприязненно.

«Счас нажрутся, окаянные, а ты мой за имя посуду, – подумалось. – Делать мне боле неча…»

Вслух же пропела:

– Давненько ты, Леня, не бывал у нас, давне-энько… Как там Наталья, детки?

– А че с Натальей сделатся? – отозвался Мурашов. – Тело нагонят да лесопилку включат.

– Каку лесопилку? – не поняла Татьяна.