Надсада

– Что-то новое от тебя слышу… Я всегда думал, что построили его вы с матерью.

– Так оно и было: тут везде наша с матерью работа. А вот лес готовить я ездил с дядькой твоим Данилой. Сруб подмогали ставить соседские мужики Петро Яковлев, Миша Распопин, Витя Долгих. Крышу крыть подмогал Леня Мурашов. Доски на полы пилили Гена Юрченко, Гриша Шкварин. Столярные работы делали Коля Смоляк, Миша Смыков, Игнат Шкварин. Печь ложил Иван Хоменко. И так строился каждый дом в поселке. Я сам ходил по соседям и так же подмогал людям ставить дома. Потому поселок наш Ануфриево – это дело наших рук, оттого он нам, людям старшего поколения, и дорог. А что такое крыша над головой? Энто, сынок, то, без чего не быват на земле жизни. Даже у всякого зверя, у всякого животного, у всякой букашки есть свой дом. Отыми свой дом у человека или у какой иной живой твари, и жись на земле прекратится. Но поселок – энто не только дома, энто еще дороги, мостики, канавы для отвода воды, энто пекарня, баня, водоразборные будки, магазин, заплоты и палисады. И энто все мы делали обчим миром. Как только сходил снег и оттаивала земля, мы выходили по вечерам с лопатами, топорами, пилами, молотками и трудились. В поте лица трудились, чтобы в поселке нашем было чем жить. А када заканчивали каку-то большую работенку, то ставили обчий стол, несли из домов, кто че мог, и гуляли: пили, ели, плясали, пели песни. И не было среди нас таких, кто бы нажрался, начал буянить, разбил бы кому-то морду, а были промеж нас мир и согласие.

– Что ж теперь, держаться за эти углы, прозябать в скудости и убогости? Живет ведь тот, кто постоянно в движении и обновлении, а не тот, кто мхом оброс и сидит в своей норе…

– А разве я мхом оброс иль мать твоя обросла?

– Я так не сказал. Но и поселок сегодня не то место, за которое надо обеими руками держаться. Умирает поселок…

– А почему умират? Давай и здесь разберемся. Ты вот сказывать про обновление. А вить было оно, обновление. Готовился, скажем, завалиться палисад, и меняли его на новый. Так же с заплотом, с какой иной постройкой. Помимо этого из года в год ставили новые дома для молодых семей. В свое время построили школу, клуб, детский сад, и это также дело наших рук. Все рушится стало с приходом к власти Горбачева. Отчего-то вдруг урезали лесосечный фонд, меньше стали выделять денег на школу, больницу, клуб. По деревням, селам и поселкам стали гоняться за людями, отлавливая выпивших, будто милиции, окромя энтого, стало нечего делать, а люди уж без догляда милиции не умели нормально пройти по улице. Я, сынок, всякое пережил время: и сталинское, и хрущевское, и брежневское, и горбачевское, так скажу тебе прямо: такого бардака, как при Горбачеве, в нашей стране не знавали.

– Так уж и не знали, – возражал Володька. – А сколько невинных пересажали при Сталине? Сколько беды принесло правление Хрущева? Я ведь хорошо помню, как мать кричала мне: «Володька, гони скорее корову в лес – уполномоченный приехал!..» Этот испуганный голос матери я и сейчас в себе слышу.

– Кто ж спорит, что не было перегибов? Но запомни, сынок: не быват такой власти, чтоб без перегибов. И Сталина, и Хрущева пускай судит история. Мы ж с тобой им – не судьи. Однако ж власть власти – рознь. Сталин создавал громадное мощное государство, а при такой стройке все люди должны думать одинаково и глядеть в одну сторону. А где лес рубят, там без щепок не обойтись. Но скажу тебе следующее: нам, простым людям то есть, бояться было нечего. Мы спали спокойно и знали – к нам ночью «черный воронок» не приедет. Кроме прочего, мы знали, что все в государстве делатся для нашего же блага. А уж о войне я и не говорю. Ежели бы не Сталин, то войну нам не выиграть бы. Помянул ты и Хрущева. И правильно помянул. Ботинком, говорят, стучал по трибуне, када был в Америке. А может, правильно, что стучал? По крайней мере не продал и не предал нас всех с потрохами, как это сделали другие.

– В чем же продали и предали нас всех? Ты, батя, совсем уж, смотрю, заболтался…

– «Батя», «заболтался…» За своим языком гляди, сынок. Какой же я тебе «батя»? Я не говорю: «папа» или «тятя», как мы своего отца называли. Но хотя бы отцом называй. Опять же, «заболтался…» Но бог с тобой, может, када помру, так пожалешь, что доброго слова для отца не нашел… Так вот: большего унижения, чем при Горбачеве, к примеру, люди в своей стране, где они еще недавно чувствовали себя хозяевами, не испытали. Как изнутри государства, так и снаружи. Принялись разоружаться, и энто в то время, када та же Америка разоружаться и не подумала. Берлинскую стену разрушил. А он проливал свою кровь в прошлой войне с фашистами? Он знат, каку цену мы заплатили в ту войну и сколько жизней унесла война? Жизней не солдатских – детей, женщин, стариков?.. Он спросил меня, старого солдата, хочу ли я видеть ту стену разрушенной? Для энтого ли я с боями протопал половину своей страны, половину Европы и пришел в Берлин? Для энтого ли не жалел своей жизни и был награжден звездой героя? Иль он думал, что мы здесь все каки-нибудь дураки и с нами можно делать все, что он захочет? Я хоть и не имею такого образования, как у тебя, но када в стране в восьмидесятых с приходом Горбачева в самый первый раз услышал слово «перестройка», то сразу почувствовал, что страну нашу, как тот большой корабль в окияне, поначалу будто качнуло. Потом корабль тот будто замедлил ход и скоро вовсе остановился. Потом вдруг стало его разворачивать в другу сторону. Теперь мы вот и шпарим на всех парах в обратном направлении, а ход таковский кораблю сообщил именно Горбачев. И я знаю, чем отличаются друг от дружки два слова: строить и перестраивать. Перестраивать – значица, сначала сломать.

– Да ты, отец, прямо философ…

«Глядь-ко, – отметил Степан, – отцом уж назвал…»

– Мне, сынок, вопче человеку моего поколения, есть с чем сравнивать, – продолжил, будто не обратил внимания на перемену в обращении сына. – Может, они там в столицах и думают, что мы тут лаптем щи хлебам, а мы, как и все, – ложкой. И головы у нас на плечах, а не приспособления для жратвы. И не только жратвы мы хотим: ежели надо, то пояса можем и подзатянуть. Но тока должны знать, за ради чего. Ежели за ради возвращения капитализма, за который ты, сын фронтовика, ратуешь, то пропади все пропадом. И ты када-нибудь поймешь, что за ради капитализма не стоит жилы рвать. Пой-ме-ошь… И отца вспомнишь.

– Ты мне скажи, отец: ну почему старшее поколение берет на себя обязанность критиковать нас, молодых, словно мы как-то не так поступаем? Мы что – глупее вас? И все – учите, учите, учите! А я сам, своей головой хочу думать и поступать так, как считаю нужным.

– Поступай, но с оглядкой на то, что о тебе люди скажут, – это первое правило. Второе правило, сынок, в том, что есть неписаные законы, переступать через которые никому не дозволено. Раз переступишь, два переступишь, а там и наказание последует.

– От кого же оно последует, если законы никем и нигде не писаны? Что-то я не пойму тебя…

– От жизни последуют. Люди от тебя отвернутся. Удача отвернется. Вить жить, сынок, можно тока для людей, када отрывашь от себя каку-то часть и отдаешь другому человеку. Вот ходили мы и подмогали друг дружке ставить дома. И, значица, я в энти дни что-то не сделал у себя дома, для своей собственной семьи. То есть отдал, оторвал от себя како-то количество нужных мне самому дней, а дней таковских наберется немало. Приплюсуй сюды и войну – энти года я уже отдал и настоящему, и всем последующим поколениям и народам. Отдал без сожаления, с легким сердцем, потому и живу после энтого на свете с легким сердцем. И все мое поколение живет точно так же. Не только фронтовики, вить в то трудное время кажный – и женщина, и малец, и старик – трудились так, как будто только от них зависела Победа.

– Сейчас, отец, нет войны и жить можно исключительно для себя…

– Ошибаться, сынок. Счас война еще только разворачиватся. И така страшная война, какой еще не видывало человечество. Война, где нет оружия, танков и самолетов, а есть большие деньги, вранье по телеку и в газетах, где есть оборотни в разных видах, где к власти приходят люди, которым и близко нельзя там быть. Где плюют на нас, фронтовиков, извращают историю, убивают наркотиками молодежь. А исключительно тока для себя человек никада не жил. По крайности в России не жил.