Размышления о жизни и счастье

3 октября 68 года.

Как об этом написать? О страшной муке… Говорить высоким стилем стало противно. А мука страшная.

Гулял с дочкой. Слушал жуткие слова: «родной папа лучше неродного», «мама остаётся ночевать с дядей Васей», «посиди здесь, чтобы бабушка не испугалась, что ты пришёл„…И ещё много чего.

Всё внутри изранено. Невский, по которому гуляли с дочкой, как в тумане. Застилают слёзы утраты. Невозвратной, страшной. Встречаться часто с дочкой я не смогу — слишком тяжело. Всё надо обрубать. Но как?! Не могу переключиться, не могу не страдать. Видно, такой тип нервной деятельности. А потом — апатия, мёртвая зыбь внутри.

5 октября 68 года.

Чувствую себя собакой. Вышвырнули — и не мог сопротивляться. Но как сопротивляться новой любви жены? Драться с соперником? Подавать в суд? „Собери завтра чемодан“. Собрала. И ушёл. Куда? Не думал тогда об этом. Сейчас приходится думать. Там была наша квартира. Наша или её? Зарабатывала она больше, была на должности. Ей и дали квартиру. В продвижении по службе я ей только мешал. На новоселье заявил главному врачу, что его окружают льстецы и прихлебатели, а она была его заместителем. Ну, имел ли я право на эту квартиру? Начинающий врач, зарплата — крохи. В общественной жизни — полный дурак. (Таким, кстати, остался на всю жизнь). А теперь — скулю. А где достоинство? Какое достоинство? Я её люблю, и всё бы простил. Немедленно. Да и что прощать? Думать об этом бесполезно. А раз так, попытаюсь подытожить.

Мне тридцать три. Ещё можно успеть создать семью. И ребёнка. И с кем-то жить. Привыкнуть. Только где жить? Если уеду, погибнут надежды. Я же ещё не старый. Надо жить полнокровно, как сейчас живёт она. Живи и ты.

Если сможешь.

В последующих записях почему-то нет дат.

Работаю сейчас и в деревне, подрабатываю. Но, может быть, попроситься сюда совсем? Здесь есть для врача квартира, правда с дровяной плитой на кухне. Большинство жителей живёт в своих домах. Но здесь нужен терапевт, возьмут ли? В деревне жить придётся всерьёз, заниматься делом. Некогда будет страдать и тосковать. Больные, клуб, лекции, машина — если всем этим заниматься по-настоящему, жизнь станет интересной. Главное, кому-то нужной. И я отвлекусь от своих страданий.

Сегодня я видел жену во сне. Красивую, гордую, такую, какой я её знал. А утром опять реальность. Нужно бороться, здесь это делать можно. И времени на всё хватит, даже писать. А ещё нужно жить с женщиной. Жить один я, оказывается, не умею. А пока придётся учиться. Время летит неумолимо. Но что бы ни случилось, тайной моей мечтой останется мысль о новом сближении с нею, моей незабываемой.

Переключиться можно только на женщину. Даже, если никто не нравится. Но хорошие люди есть, их надо искать. И устроиться с жильём. Ходить в библиотеку, встречаться с людьми. Жены нет и это невозвратимо. Нужно делать другую жизнь. Но — никак. Не получается. Мощная доминанта безвыходной тоски может привести к нервному срыву, к психическому заболеванию. Я же это понимаю как врач. У нервов есть свои пределы.

То ли дневниковые записи делают своё дело, то ли время, но я стал спокойнее принимать неизбежное. Правда, не очень, ведь с жильём не устроился. Желание жить нормальной домашней жизнью рвётся наружу. Кажется, любой домашний быт я ценил бы сейчас в сто раз сильнее, чем прежде. Я же, гад, его прежде вообще не замечал.

Пока ничего определённого. Уверяю себя, что жена для меня умерла. По крайней мере, на несколько лет. Живу, как пришибленный, никак не могу встряхнуться. Слишком неожиданным был удар. Но он закономерен. Всё уравновешивается в этом мире: за удачу тоже приходится платить, и иногда жестокой ценой. Фу, опять углубляюсь в болтовню.

Субботу и воскресение провёл в деревне. Какое-то новое чувство рождается в душе: В холодной тине неожиданно проснулась любовь к природе. Поле, лес, солнышко до боли трогают душу. Рука потянулась к резным листочкам клёна. Прежде я иногда собирал осенние листья, чтобы сказать традиционное „как красиво!“, но красоты по-настоящему не ощущал. Теперь всё иначе: волнуют последние осенние лучи, пока ещё зелёные липы, пожелтевшие берёзы, полуголые клёны. Не все в люди успели убрать яблоки, но обещают мороз, и многие вышли в сады. А студенты в поле снимают морковь. Она нынче крупная, брызжет соком. Вокруг простые людские заботы, никакой злости, никакой показухи. Хочется слиться с природой, впитать разлитый в ней покой.

Душа моя переполнена нежностью. Хочется купать в ней моих дорогих… Или уже не моих? Неужели я был злым и вспыльчивым?

Если бы всё вернулось, я любил бы жену так, как она когда-то любила меня — со страхом и болью. Мне не с кем её сравнить. Она дала мне урок, который заставляет перетряхнуть свои представления о жизни. За это я всегда буду ей благодарен.

Правда, жить пока негде. Это, возможно, заставит жениться. Но я этого не хочу. Мне нужно два-три года, чтобы узнать себя как следует, чтобы понять и её с новым мужем.

Дочка — вот что самое трудное. Что будет с ней? Как примет она другого мужчину?

Сегодня должен поговорить с женой. Боюсь этого ужасно. Хочется поговорить по-человечески, но она сейчас держит себя очень официально. Я так не умею, казёнщину никогда не понимал. Жить мне всё-таки где-то нужно, но у меня сейчас нет никакого делового предложения. Ну, год-другой я смогу их не тревожить, но не может же это длиться вечно. Лучший вариант — уехать, но куда и с кем? Всё-таки мы были необыкновенной парой, и теплится надежда, что ещё будем ею.

Если бы она только знала, сколько боли и страха кипит во мне, когда я решаюсь поднять трубку… Как боюсь ответа… А после разговора нет сил, душат слёзы и всё окружающее плывёт, как в тумане.

Подошла дочка, но, поняв кто звонит, пошла звать маму. Мама говорила тихо, с жалостью. Разговор был „сердечным“, то есть рвал мне сердце на части. Сказала, что вчера они вернулись поздно, были в компании молодых поэтов. А ещё, что их отношения с Васей развиваются и скоро они поженятся. Я не сразу понял, о чём идёт речь — ведь мы с ней не разведены. Потом спросила, успокоился ли я? Тут силы вообще меня оставили. Что говорил — не помню. Если бы она знала, что со мной происходит, была бы более чуткой.

Но, увы! Это всё те же грёзы из мира, в котором я столько лет жил. Она ушла душой. Чувство родственности осталось только у меня. Но зачем эта боль? Ведь за нею ничего — пустота. Может ли дочка заполнить её?

Всё утро нежные слова бились в душе. Сколько нежностей сказал бы ей сейчас, как ласкал бы мою ласточку…Невозможно! Эти слова — травля души, это то, что отрывает от реальности. Не умею приземлить себя — отвратительный художественный тип. Наверное, я обречён вечно любить её. В этом и горе, и радость, и не поймёшь чего больше.

Да, горькая радость… Сколько лет я буду носить эту занозу в душе? Наверное, всю жизнь. И всегда буду надеяться… Это против моей воли, помимо меня.

Не справляюсь с обыденностью. Баня стала событием, стирать негде. Наша семейная жизнь начиналась с того, что нам подарили эмалированный таз. Он нас в общежитии спасал. Теперь придётся купить.

Жена всегда говорила, что если мы расстанемся, я моментально её забуду, найду себе женщину. Она плохо меня знала. Вероятно, когда в семье ссоры и недомолвки, супруги вообще не знают друг друга. А ведь я себя знал: знал, что если лишусь её, жизни не будет. Всегда понимал это. Поэтому самого поражает, почему так дико себя вёл. Неумело, глупо. Не семейно.

Горько сознавать, что родная мать сделала меня таким. В школе я тосковал и потому учился плохо. От уроков прятался в чтение книг, математику ненавидел. Меня не за что было хвалить, но порки я не боялся. Хуже было унижение. Мать умела сказать так, что сердце моё сжималось от несправедливой обиды. Она называла меня безотцовщиной, но разве я был виноват, что отец погиб на фронте. Лет в двенадцать-тринадцать я много плакал. Потом озлобился и сам научился унижать приятелей. Отвратительное это умение проявилось в собственной семье. Натерпелась она от меня… И вот теперь последствия. Всё справедливо. Только осознание этого не успокаивает.