Привычка выживать (СИ)

И Китнисс принимает условия его игры.

- Мне не нужна была ваша чертова власть! – взрывается Китнисс, и опять резко поднимается с кровати. Ее немного шатает, но она держится за счет кипящей в ней злости. – Мне ничего не нужно было от гнилого Капитолия. Я не хотела становиться Сойкой, я никем не хотела становиться. Вы вынудили меня! Вы сотворили со мной все это, я лишь хотела остановить проливающуюся кровь. Ее можно было остановить только победой, но вы решили отпраздновать свою победу новой кровью – кровью детей Капитолия. Вы – чудовища, не я. Вам нужна власть, потому что только власть может заставить других страдать, а вы только и умеете, что причинять другим страдания. Чего вы хотите от меня, чего вы опять ждете от меня?! Да, я не боец, я никогда не была бойцом, и я готова была смириться даже со смертью своей сестры, но вы собирались вновь устроить Игры. Я была виновата в том, что погибли тысячи и тысячи людей, но ничего, черт возьми, ничего не изменилось!

Она бьет острыми кулаками в грудь неподвижно стоящего врача. Она кричит и рыдает, и опять не может остановиться, она подсознательно ждет нового удара или дозы лекарств, которые сделают ее вялой и податливой для других еще более жутких разговоров. Но Аврелий позволяет ей срывать на нем свою боль, и терпит его удары, пока не иссякает ее запал, пока она не затихает с тяжелым дыханием и сердцем, готовым вырваться из груди.

Когда ее ведут за руку к кровати, и мягко заставляют сесть, Китнисс с трудом осознает происходящее. Чьи-то руки накрывают ее одеялом, а потом кто-то мурлычет над ее ухом колыбельную, и она засыпает, держа чью-то руку, и надеется на то, что не проснется в этом же аду на следующий день. Но она просыпается и на следующий день, и на день, следующим за ним. Она встречается с доктором Аврелием, который по-прежнему вынуждает ее срываться, вынуждает ее говорить. Она защищается с каждым разом все более спокойно, и понимает, что ее слова перестают быть ответами на удары.

Все, происходящее здесь, в маленькой белой палате, под пристальным наблюдением камер, напоминает ей разговор. Не вполне обычный разговор, не между друзьями или знакомыми, но разговор. Она отвечает на вопросы врача, и вопросы перестают быть жестокими. Она делится своими воспоминаниями, и эти воспоминания лишь в малой степени причиняют ей боль. А потом Аврелий перестает задавать вопросы, потому что Китнисс сама рассказывает ему о своем отце, о том, как он пел ей на ночь колыбельные. Она не сдерживает слез, вспоминая Прим, и с ужасом пытается отстраниться, когда врач просто берет ее за руку.

- Никто не причинит тебе боли, - грустно улыбается Аврелий, - никто, кроме тебя самой. Все это время ты только и делала, что калечила себя, замыкаясь внутри своих переживания, играя в сильную Сойку-пересмешницу, которую было так легко сломить. Ты жила наедине со своей болью, но видишь ли, девочка, ты и не подозревала о том, что твоя боль не была только твоей болью. Мы все хоронили своих близких. Твою сестру любил весь Панем, и вовсе не той любовью, которой привыкли любить капитолийцы, хотя и те умеют любить по-настоящему. Посмотри, девочка, во что они превратили могилу твоей сестры.

Экран с видеозаписью расплывается у Китнисс перед глазами, и, заглушая рыдания, она видит могилу, уже совсем не свежую могилу, на которой витиеватыми буквами нарисовано имя ее сестры. Могила вся скрывается под цветами. Примулы. Свежие примулы, покрывающие все пространство на могиле и вокруг нее.

- Они до сих пор несут свежие цветы, как дань памяти твоей сестре. Ты ведь не знаешь их, а они знают тебя, они тебя видели, они успели тебя полюбить. Они все хотели бы быть с тобой рядом, поддержать тебя, сказать тебе, что в своей боли ты никогда не будешь одинока. Они все теряли своих близких, они все проходили через все, через что пришлось пройти тебе. И они тоже выжили. Когда официально поступило сообщение о твоей смерти, вся страна несла цветы на твою могилу, вся страна оплакивала тебя, каждая семья оплакивала тебя, как свою дочь или сестру. Они все смогли простить тебя за то, что ты оказалась не такой сильной, как они ждали. Они приняли твою боль, они поняли твой поступок. Мало кто из них осудил тебя, мало кто забыл тебя. Для них ты так и осталась девушкой, которая была достаточно сильной, чтобы все изменить.

Китнисс забывает о том, что рыдает на груди человека, причинившего ей так много боли. Она цепляется за него, она слышит его, и боль, причиняемая им, начинает иметь совершенно иное значение. Аврелий еще в самом начале сказал ей, что она может понимать только боль. Неужели он решил, что сможет ее вернуть к жизни только болью? Глупый доктор. Безнадежно наивный доктор.

- А ведь стоило тебе только выказать слабость, как тысячи рук отдали бы тебе часть своей силы. Ты заставила всю страну сражаться за свою свободу, и решила, будто тебя оставили умирать в одиночестве. Так вот, ты заблуждаешься. Тебя никто не оставит в одиночестве, если ты позволишь кому-то находиться рядом.

Китнисс не знает, когда именно в ее маленькой светлой палате появляется мама, и не понимает, когда именно доктор передает ее, утомленную эмоциональными всплесками, обессилевшую от рыданий, в столь знакомые объятия. У мамы по-прежнему теплые руки, мама прижимает свою потерянную и вновь обретенную дочь к своей груди, и обе опять начинают плакать. Боль никуда не уходит, боль становится частью ослабевшего организма, но уже почти не мешает дышать.

Аврелий закрывает дверь палаты и устало прислоняется к стене. Мысль о том, что ему тоже нужно раствориться в чьих-то объятиях немного веселит, и он ложится в своем кабинете, думая, что моральное и физическое истощение гораздо полезнее, если оно результативно. Силы можно будет восполнить, рано или поздно. Вот если бы Китнисс до сих пор оставалась замкнута, если бы всего его раздутые счеты к ней пропадали бы, как в черной дыре, то он, пожалуй, сам бы вскоре наложил на себя руки.

Но сейчас, добившись от нее слез, слов и эмоций, он может поспать спокойно.

Часа три, не больше.

С беспокойными пациентами, в настоящее время рассредоточенными по всему Капитолию, больше трех часов поспать не удается. Не то, чтобы доктор хотел отдать их кому-нибудь еще, но было бы неплохо, если хотя бы часть из них благополучно выздоровела.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой Китнисс Эвердин задает вопросы ==========

Китнисс не испытывает никакой радости оттого, что ей позволяют выйти из палаты под присмотром матери и доктора Аврелия. Каждый шаг, который она делает за пределами вдоль и поперек изученного замкнутого пространства, дается с трудом. Ее пугают длинные коридоры, пугают люди в белых халатах, которые снуют туда-сюда, пугают даже редкие пациенты, которые смотрят на нее или сквозь нее. Чужие взгляды она чувствует кожей, и на коже будто выводятся какие-то витиеватые клейма, липкие и пахнущие гнилью. Ее немного шатает, мысли в голове наскакивают друг на друга, как огромные неповоротливые мухи, и своим жужжанием действуют ей на нервы. Приходится опереться на руку мамы, которая идет по коридору с чересчур прямой спиной, с поджатыми губами и глазами, такими огромными из-за непролитых слез. Доктор Аврелий держится чуть поодаль семьи, наконец-то ставшей единым целым, и в груди его теснятся разные чувства, от восхищения двумя сильными и одновременно слабыми женщинами, и до острого подозрения, которое не дает ему сладко засыпать по ночам.

Он надеется, что вылечил Китнисс Эвердин, но он не может быть ни в чем уверен. Он признается в своих сомнениях миссис Эвердин, когда та заглядывает в его кабинет перед самым отбоем. Впереди его ждет целая ночная смена, а смены, подобные этой, навевают множество нехороших мыслей. Кажется, миссис Эвердин знает о таких сменах даже больше него самого, и садится напротив – опустошенная, отчужденная, но кажущаяся еще более прекрасной.

Ей с трудом удалось пережить это время. Камеры в палате Китнисс никуда не убрали, мотивировав это тем, что сама пациентка может сотворить с собою всякое, когда находится в одиночестве, но записи камеры не вели, транслируя все в прямом эфире на маленький экран в темной подсобке, в которой миссис Эвердин провела слишком много времени по прибытии в Капитолий. Это было ее решение – день ото дня наблюдать, как истязают ее дочь. Она страдала, быть может, но никак не показывала охватывающих ее чувств. Ее недоверие к новому способу лечения долгое время оставалось при ней, и выражалось, разве что, в поджатых губах и глазах, которые приходилось часто-часто закрывать, чтобы не плакать при посторонних. Доктор Аврелий многое слышал об этой женщине, но он не знал, что она настолько сильна духом, чтобы выдержать подобные часы, становящиеся днями.