Шестнадцать карт (роман шестнадцати авторов)

— А раньше где жили? Происхождения какого? — допытываюсь я. Мне интересно, я в тундре — всего второй раз. Но уже чувствую, как страшно давит меня красота здешних мест. Она нереальная, жесткая — голубая быстрая речка, окаймленная неширокой полоской свеже-зеленого, летнего северного леса, за ним — широчайшее серое пространство болот. Вдалеке над всем мирным пейзажем жутко нависают Ловозерские тундры — голубые горы со сметанно стекающими с вершин белыми снежниками.

— Из Коми мы, с Ижемского района. Сюда пригнали нас оленей пасти, на Кольский. Восемь детей было. Осталось два. Вот тебе и коммунизм.

Дед Андрей помрачнел и внезапно замкнулся. Пришлось подлить ему в стакан разведенного спирта.

— А как места здесь вообще, интересные?

Я сам немного знал, читал, но хотелось услышать от местного жителя. Местные чем и хороши для пытливого слуха — много разных тайн знают. Расскажут, если захотят.

Дед Андрей как-то по-особому остро посмотрел на меня:

— Куда как интересные. Сейдозеро в стороне от вас останется, так что сейдов [3] не много увидите. Но Куйва [4] за вами присмотрит. — Он странно хихикнул: — Скалы пройдете — Праудедки называются. Рисунки там наскальные есть. Капища. Место особое есть — Чальмны Варэ. Если дойдете, конечно.

Он опять помолчал, задумчиво жуя кусок мяса. Потом снова встрепенулся.

— Да нет, ничего жизнь была. Хорошая. Тяжелая только.

Дед обхватил граненый стакан не по росту широкой ладонью, опрокинул в себя. Затем медленно залез на огромный, в полдома, топчан, что тянулся вдоль всей стены. Пятнадцать человек легко могли разместиться на нем. Одеяла, шкуры, но чистые. Не было в них заскорузлого запаха человечьего отчаянья. Из грубых досок сколоченный, приземистый и крепкий, он казался очень уютным и теплым — за стенами продолжал бушевать ветер, окошко текло водой дождя. Было слышно завывание озера Любви.

Володю увела куда-то баба Лена. Он всю жизнь прожил среди степей, украинец по национальности. В лесу, в тундре — первый раз. Поэтому порой наивен, как новое ведро на краю колодца, — стоит, сверкая солнцем цинка, на краю, не зная о грядущем полете вниз. Хорошо, что есть цепь.

Мне не спалось. Тот самый мандраж, невероятный для сорока лет страх, который поселился в душе задолго до похода, не давал ни на минуту расслабиться. Лишь иногда получалось на мгновение задушить его глубоким, колодезным глотком алкоголя, но и тогда он лишь помогал упасть в оленьи шкуры сна, пробуждение от которого было еще более пугающим.

Я не знал, почему так в этот раз. Позволял себе немного догадываться. Но никак не мог окончательно определиться.

Дед Андрей похрапывал на топчане. Я в очередной раз достал из рюкзака карту и описание маршрута. Развернул карту и стал всматриваться в заученные изгибы рек. Одна из них носила странное имя — Афанасия. Ко второй, огромной, безлюдной и величественной, — предстояло дойти. Поной — Собачья река в переводе с саамского. Не самое веселое имя…

Не знаю, что за странная прихоть ведет меня на Север. Она неодолима. И часто, опять собираясь, укладывая вещи в рюкзак, думаешь со страхом и упованием — бесы ли манят, промысел ли божий. Так и мучаешься в сомнениях, пока не дойдешь до края, где открывается все. Там узнаешь — благодарить или бежать.

Я еще раз прочитал описание маршрута. На сгибах его уже начали протираться дыры. Да, безлюдье на сотни километров. Да, четвертая категория. Да, на сплавах предыдущих лет погибло одиннадцать человек. Но неотвратимо и ласково манила зелено-голубая карта обширной местности. Были в ней обещание и загадка, как в красивой испуганной женщине, уже покорной, уже сдавшейся. И нужен очень трезвый глаз, чтобы за нежной податливостью этой суметь увидеть мгновенный острый стальной взгляд из-под трепещущих в страхе ресниц.

— Мама, я знаю, что нужно делать, чтобы мальчик за тобой погнался, — говорила одна четырехлетняя прелестница моей знакомой. — Нужно подойти, улыбнуться и побежать…

Все, хватит. Карту опять в рюкзак. Сапоги на ноги. В дверь, наружу. На мне брезент энцефалитки, на поясе — нож, в ногах твердость, в груди — решимость, в голове — задор. Сделав глоток спирта и закусив куском оленины, я вышел из дома.

Посреди белой ночи, в северной глуши, стояла черная избушка. Черная она потому, что стены из тонкомера снаружи обтянуты толем — таков кольский стиль. Поверх толя зачем-то — маскировочная сетка, скорей всего — для красоты. Низкая крыша из почерневшего от времени шифера была полога — сугробы снега наверху давали зимой лишнюю толику тепла. Маленькие окошки тоже берегли жизнь от лютого холода. Хлипкая изгородь, сплетенная из тонких березок, — не от человека или зверя. Задерживая снег, она принимает на себя удары ветра с озера. Еще был огород — два метра вскопанной земли, из которой торчала пара былинок лука да робко пробивались листья клубники — ягод нужно было ждать к сентябрю.

Курьих ножек у избушки не было. А может, и были, просто она низко, нахохлившись, присела на землю.

По двору бродили две добрые собаки-лайки. Я сразу подружился с ними за оленью кость. Поодаль была привязана собака злая. Помесь сенбернара и кавказской овчарки, она когда-то была сильно обижена людьми. Поэтому бросалась молча, без предупреждения. Лишь внезапный звон толстой цепи мог спасти от смертельной опасности. Которой не почуял черный кот Василий, и спина его теперь была без шерсти — страшные зубы сорвали шкуру с обоих боков и сверху. Теперь кот был черно-розовый, непонятно как выживший, но по-прежнему ласковый и ждущий рыбы. Добрые собаки иногда шутливо прихватывали его то за голову, то за шрам. Он игриво отбивался, не выпуская когтей. Цепь же обходил далеко.

— Пойдем, Володя, я тебя с собачкой познакомлю. Чтобы не покусала случайно, — донесся из-за изгороди голос бабы Лены.

Следом за ней покорно шел Володя. Бывший чемпион по плаванию, двухметрового роста, он по жизни был слегка задумчив — водная среда медленнее, тягучее воздуха. Длинноволосый, с черной бородой, он для пущей красоты надел в лес спортивный костюм, память былых достижений, с золотой надписью “Kazakhstan” на спине. Основные же цвета его были желтый и голубой, символизируя, возможно, происхождение бывшего пловца. “Ну что, пираты в городе”, — так приветствовал его вчера первый встреченный на кольской земле. Действительно, большая серьга в ухе Володе бы очень подошла.

Еще когда собирались дома, я много говорил про Север. Про тревоги и опасности. Про то, что непонятно на самом деле, как зайти на Поной, слишком много изгибов на пути к нему. Что так же непонятно, как с него выйти, — река впадает в Белое море у самого горла его, на границе с Баренцевым, где из жителей только пограничники, а из возможных средств выброски лишь теплоходик “Клавдия Еланская” с таинственным расписанием да вертолеты, возящие американских рыболовов на элитную рыбалку. “Выход, похожий на вход”, — глубокомысленно изрек тогда Володя. А я принялся шутить.

— Володя, на пограничников надежды мало. На “Клавдию” меньше того. Один реальный выход — суровый вертолетчик. Ты, красивый и видный мужчина, должен суметь очаровать вертолетчика. Денег для алчного Икара у нас будет мало. Поэтому придумай что-нибудь.

— Выход, похожий на вход, — уже радостно хохотал Володя. Отчего бы не поскабрезничать двум взрослым мужикам.

Но больше смеялся я, когда в магазине продавщица протянула Володе голубой спальник, внутренность которого была отделана веселой байкой с пушистыми котятами на ней. Володя хмурился уже. От другого спальника — траурно-черного цвета — отказался наотрез.

И хохотали в голос уже вместе, когда в другом суровом магазине для настоящих, искренних мужчин не оказалось брезентухи Володиного немаленького размера. “Вот это возьмите, тоже помогает от клещей”, — в руках у девушки была сеточка на голое тело, что так выгодно может обрисовать спортивный мужской торс.