Рожденные в СССР (СИ)

— Еще четыре буханки… — прошептала она. — Еще четыре буханки, и можете переждать до утра.

Она и пискнуть не успеет, как он переломит ее тонюсенькую, даже в пуховом платке, шейку, такую хрупкую под его крепкими, многое ломавшими пальцами. Она угадала в его глазах, о чем он думает, девушка пошатнулась от страха, и казалось, что сейчас она упадет или просто разрыдается. Но она стояла, глядя ему в глаза.

— Четыре буханки, — повторила Вера.

— Сука, — прохрипел Артемьев. Он вытащил из-под кровати мешок и достал оттуда четыре кирпичика. Сунув буханки ей в руки, он грубо выматерился и вышел из кладовки. Девушка без сил опустилась на пол, уткнувшись содрогающимся в беззвучных слезах лицом в ароматный хлеб…

Артемьев тайком смочил кусок хлеба неразбавленным спиртом из фляги и протянул девочке, та проглотила хлеб, чуть поморщившись от странного горьковатого привкуса. Это был уже четвертый кусок, и ребенок изрядно захмелел.

— Дедушка Мороз, а почему ты не на фронте? — чуть заплетающимся языком спросила девочка.

— Посижу немного с вами, а потом пойду на фронт, — смеялся Артемьев, прихлебывая из фляги.

Ночная опасность были позади, и теперь на него накатила пьянящая безмятежность, да и сам он начинал пьянеть. Его забавляло, как настороженно смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «Еще четыре буханки, вот сука, — думал он совсем без злости. — Малолетка, жизни еще не видела, дура. Тебя бы на Лиговский, я б тебе показал, что такое жизнь». Вера Павловна держала на руках ребенка и ласково гладила его по вздувшемуся животику. Дети устали и хотели спать, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик сидел, подперев щечку кулаком, и во все глаза смотрел, как «папа» пьет из фляги, закусывая кожурой мандаринов, подаренных милиционерами.

— Дедушка, а я тебе стишок расскажу, — одна из девочек встала перед Артемьевым.

Надо, надо умываться По утрам и вечерам. А нечистым трубочистам…

Девочка запнулась.

— Стыд и срам, — подсказала Вера Павловна, косясь на Артемьева.

Тот громко захлопал, подмигнул воспитательнице.

— Умница, — прохрипел он, погладив ребенка по головке.

Дети начали по одному выходить и читать стихи. Артемьев зевал во весь рот, но был доволен, его веселила эта ночь в детском интернате. Это куда лучше, чем, спрятав хлеб в проделанный в полу тайник и пересчитав будущую прибыль, напиться в одиночестве и завалиться спать. Ему плевать было на окруживших его детей, Артемьева не растрогали ни они, ни воспитательница, ну, она, может, только чуть-чуть.

Что-то солнышко не греет, Над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, То ли близок трибунал…

— затянул Артемьев хмельным сиплым голосом, не обращая внимания на возмущенные взгляды разгневанной Веры.

Напоенная спиртом девочка, хихикая, дергала его за рукав. Артемьев приобнял ребенка:

Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал…

Дети, не зная слов, пытались подпевать ему. Вера Павловна беспомощно злилась.

Закончив петь, Артемьев опустошил флягу и сунул ее за пазуху. Девочка заснула, прислонившись к нему. И сам он почувствовал, что не может сопротивляться сну. Уронив голову на руки, он крепко, без сновидений, заснул.

Дети спали на сдвинутых кроватках по пятеро, чтобы не так сильно замерзать ночью. Вера Павловна бережно, с материнской заботой поправляла одеяла, убаюкивая, гладила детей по бритым головкам. Она не верила в Бога, но каждый раз, когда укладывала детей спать, умоляла его, чтобы утром все они проснулись. Но Бог не всегда слышал ее. Свечи были потушены, и комната освещалась лишь огнем в «буржуйке», превращавшим ее маленькое сгорбленное тельце в огромную тень на стене. Девушка подошла к столу и начала вылизывать прилипшие к тарелкам крошки. Иногда, готовя детям еду, Вера не выдерживала и клала в рот лишнее, а потом упрекала себя и морила голодом дольше, чем нужно. Сегодня она почти ничего не ела. Заметив, что Артемьев не спит и смотрит на нее, она вдруг смутилась и начала складывать тарелки и убирать со стола. Мужчина откинулся на стуле и потянулся, хрустнув костями, наблюдая за девушкой и забавляясь тем, как она боится встречаться с ним взглядом. Артемьев заметил, что у нее трясутся руки и снова подергивается левый уголок рта. И чего она так боится его? У вора вдруг что-то привычно кольнуло в груди: не предупредила ли она милицию, пока он спал? Когда она проходила рядом, Артемьев схватил ее за руку, больно сжав крохотное запястье.

— Можете дождаться утра, а потом валите отсюда, — непослушными от страха губами прошептала девушка. Так смешно прозвучало у нее это грубое «валите», что Артемьев рассмеялся и над ней, и над своим страхом. «Маленькая, а все-таки смелая. Эх, была б ты постарше». Артемьев вспомнил о восьми буханках, на которые оскудел его мешок: «Вот сучка». Он отпустил ее руку, и Вера, потирая ноющее запястье, пошла к своей кровати. Артемьев посмотрел на висящие на стене ходики — три часа ночи. Он удобно расположился на стуле, вытянул ноги и закурил, мысленно подсчитывая прибыль от украденного хлеба…

Артемьев приоткрыл светомаскировку — за окном начинало сереть. Еще немного, и можно уходить. Он посмотрел на Веру, пытаясь понять, спит она или нет. За ночь ей пришлось несколько раз вставать, чтобы принести воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. Воспитательница прикладывала к ее пылающему лбу завернутый в тряпку снег, кидая на Артемьева полные ненависти взгляды. Артемьев вдруг снова вспомнил ужас в ее глазах. Нет, он слишком часто видел в людских глазах страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Вор сунул руку в карман — нож на месте. Тут он резко вскочил и прошел в кладовку. При свете лежащие на кровати трупы казались восковыми. Они не вызывали ни страха, ни отвращения даже у детей, когда те заходили сюда. Артемьев оглядел женщину, нет ли на ней украшений. Не найдя ничего ценного, он потерял интерес к покойнице. Главное, что мешок на месте. «Уворовала, небось, еще буханку, а теперь лежит, трясется, — думал он, возвращаясь в комнату. — Вор херов, самого облупили, как мальчишку».

Вера перестала притворяться спящей и лежала, испуганно глядя на него. Дети тоже уже не спали. Они смотрели на дымившего очередной зловонной папиросой Артемьева, боясь проглядеть то мгновение, когда новогоднее чудо закончится, и Дед Мороз исчезнет, чтобы снова вернуться на фронт. Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.

Артемьев прикурил новую папиросу от старой. Он всегда курил. В моменты страха и отчаяния или недолгой радости, в предвкушении хорошего дела его рот, жадно затягиваясь, пожевывал папиросу. У него не было друзей, одни подельники, не было любви — только затасканные девки с Лиговского, которых он выгонял, не дождавшись утра, не было семьи — только мать, полученная под его кулаки в наследство от отца. Но всегда было курево, затыкавшее бреши волчьего одиночества в его никчемной жизни. Он плакал, наверное, только раз: месяц назад, придя домой, он нашел обрубленную снарядом квартиру, в которой от старухи-матери остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, как она до слез не хотела расставаться с ними, хотя он приносил ей новые, снятые у Гостинки с холеных баб. Не помогало даже битье, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. В заметенной снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы, и нечем было закурить мамкину несчастную долю, и ее потерю, и он с изумлением почувствовал, как по лицу потекли слезы. А потом обменял на Сенном золотишко на «Звезду» и о матери забыл. Ему никто в жизни был не нужен, и он — никому. Но были папиросы, и он всегда курил.

Артемьев плюнул на ладонь и затушил окурок. На часах было восемь утра. Он забрал из кладовки мешок и ушел.

На лестнице было светло, и сейчас Артемьев разглядел написанную от руки бумагу: «Д/сад № 38». Наконец-то он выбрался отсюда. Какой же длинной показалась ему эта ночь. Вдруг дверь интерната распахнулась, и на лестницу выбежали дети. Артемьев ошеломленно остановился.