Пешка в воскресенье

Он абсолютно одинок. Жизнь сложилась так, что он остался один. Его дом. Мансарда в квартале Саламанка, единственная комната с окном на юг, с туалетом/душем или совмещенным санузлом или как там еще это называется. Болеслао вдруг захотелось домой. Когда он дома, его тянет на улицу, на люди. Это постоянная, сложная и в то же время простая игра. И по-другому уже не будет. Когда в своем жилище он начинает задыхаться, то идет на улицу. Когда улица изгоняет его со своих вымощенных камнем просторов, он прячется дома, пьет и спит.

Жилище Болеслао находится под самой крышей в квартале Саламанка, на одной из улиц, поднимающихся с запада на восток. Квартал славится чистенькими фруктовыми магазинами и мексиканскими рыбными лавками, торгующими изысканным товаром для состоятельной публики. Болеслао утром садится у своего большого окна и смотрит в окна напротив (улица узкая), чтобы, если повезет, поглазеть на ножки какой-нибудь горничной. Потом, когда солнце приходит на юг, сигнализируя, что наступил полдень, он, уже выпив к этому моменту виски с водой из-под крана, медленно, внутренне собираясь в нечто похожее на человека, выходит на улицу, чтобы пообедать.

Недалеко широкие каштановые бульвары с удобными скамейками. Там всегда много детей, играющих под присмотром бонн, напоминающих лисиц наглаженной белой форменной одеждой. В карманах у них наверняка наготове мелочь, выданная Доном Амадео на непредвиденные расходы. Болеслао обедает в таверне вместе с каменщиками, реконструирующими этот квартал, и с шоферами, работающими в большом доме. Район изобилует такого рода заведениями. Философ говорит, что одной биологии недостаточно, чтобы родился король, но вполне достаточно, чтобы получился лакей. А лакеям нужно где-нибудь обедать, если они не едят хозяйскую похлебку. Вот в таких местах обедает Болеслао.

Здание, в котором он живет, помимо него, населяют — хромой швейцар; несколько одиноких квартиросъемщиков, никогда не запирающих своих дверей; дорогие проститутки, не доверяющие никому и ни в чем, и несколько иностранок, имеющих привычку покупать торт и зажигать свечи по каждому поводу и без повода (с некоторыми Болеслао пришлось переспать — безо всякого желания, они в возрасте — в качестве платы за съеденный кусок торта). Эта недвижимость походит на Титаник, тонущий и причем знающий, что тонет. И поэтому взгляды всех находящихся на его борту, когда обращены в сторону лифта или лестницы, неизменно выражают любовь и отчаяние, вызванные необходимостью плыть на таком корабле по жизни.

Да, в обычные дни недели Болеслао обедает со строителями, реконструирующими квартал Саламанка. Он первым делом снимает свое пальто «в ёлочку», чтобы его не приняли за сеньора и садится за длинный деревянный стол, за какой угодно стол, занятый каменщиками, водопроводчиками и циклевщиками (нужно сидеть за одним столом со всеми, и это радует его, излечивая на какое-то время от одиночества).

Обслуга большого дома, хотя внешне и не подчеркивая этого, садится за отдельный стол, как аристократия, чтобы между собой поругать или похвалить своих хозяев и их детей. Болеслао предпочитает каменщиков. Он хотел бы быть князем, но не шофером князя.

Едят причудливое косидо [1], предваряя или заедая его куском кровяной колбасы вперемешку с никак не сочетающимся рубцом по-мадридски и запивая хорошими порциями коньяка. Болеслао проглатывает все это разнообразие, которое обходится очень дешево (по цене для каменщиков), чтобы потом подняться к себе и лечь спать, во сне переварить съеденное и убить таким образом часть бесконечного, ничем не занятого дня. Что же касается застольных бесед, больше всего Болеслао раздражает то, что с ним обходятся как с сеньором, разумеется, обедневшим, но сеньором. Однако это не мешает ему наблюдать за их речью. Она становится особенно выразительной, когда разговор заходит о вещах, касающихся их профессии. Тогда они говорят как художники-абстракционисты, как Тапиес: «Побелке не хватает плотности, а опалубке — симметрии».

Потом разговор переходит на общие темы, и каменщики, поговорив на языке искусствоведов, переходят на язык дешевых социологов. В социологии они, конечно, слабее. В социологии они ограничиваются ролью жертвы: «Или поднимают надбавку, или садимся на рыбу». И вдруг проскальзывает фраза, приводящая Болеслао в такой восторг своей естественной барочной сочностью, что он записывает ее, сам не зная ни зачем, ни почему он это делает:

— Не надорвись с бумажной монетой, мачо (замечание в адрес того, кто никак не может остановиться, снова и снова пересчитывая свою зарплату).

Болеслао возвращается домой, наполненный впечатлениями от разговоров и от самой жизни строительных рабочих. Их жизни — настоящие, прожитые, без тревог, не омраченные излишними раздумьями. Он — уже никто на служебной лестнице, всего лишь бывший чиновник, досрочно вышедший на пенсию. Зато теперь у него есть прямой контакт с подлинной действительностью, и это его устраивает. Конечно, в воскресенье приходится туго, но до воскресенья далеко. Или близко, если девушка перебирает ногами, как молодая зебра.

Болеслао угощает строителей последней рюмкой коньяка (низкосортного коньяка) или они угощают его (простые люди великодушны к буржуазии, пришедшей в упадок, для них она — то же, что и аристократия). Затем он пешком идет домой, заодно совершая прогулку. Дома он, не снимая пальто, падает на матрас, мгновенно проваливается в глубокий сон и спит долго, как животное.

— Спущусь в хозяйственный магазин. Нужно купить гвоздей, чтобы повесить картины, — говорит Хосе Лопес, вставая на ноги в своей постели.

— В воскресенье хозяйственные закрыты, — откликается Болеслао, вернувшись туда, где находился на самом деле.

— Ты старый мелкий буржуа. Веришь в воскресенье. Я знаю хозяйственный, который открыт.

Хосе Лопес поворачивается кругом и выходит, возможно, хлопнув за собой дверью. Расслышать это в любом случае было бы невозможно в доме, дрожащем от музыки. Болеслао чуть было не спросил у девушки, не хочет ли она виски, но вовремя спохватился. Девушки с потемневшими зубами, с ногами, вызывающими ассоциации со страдивариусом и козой, не пьют виски. Она уже готовит очередную дозу и, приподнявшись на матрасе, показывает всем своим поведением, что не против поделиться и с Болеслао.

Болеслао смотрит, как она разминает исходный материал длинными пальцами арфистки, облизывает кошачьим язычком намазанный клеем край папиросной бумаги, осторожно закручивает концы маленькой самокрутки, зажигает ее, уже испачканную совершенно ненужной ей помадой со своих губ и затягивается глубоко, и курит, получая удовольствие сполна, и живет, получая удовольствие сполна. Девушка сидит теперь, так же как и сам Болеслао, скрестив ноги по-турецки, юбка доходит только до пояса, и между чулок, превращающихся выше в плотные колготки, проглядывает красный клювик трусов.

С безразличным видом и в то же время как заговорщица, она протягивает косячок Болеслао. Вынужденный выбирать между наркотиком и виски, немного замешкавшись, он ставит наконец стакан на пол, и курит, как умеет или не умеет, получая удовольствие главным образом от вкуса помады, пока не слизывает ее целиком. Затем возвращает угощение своей новой подруге.

— Для ретротаблоида ты не плохо справился.

Болеслао ничего не отвечает. Ему понравился вовсе не дым от травки. Ему приятно было почувствовать вкус ее помады. И ему становится стыдно, когда он ловит себя на мысли о том (что совершенно очевидно), как же они далеки, находясь так близко друг от друга.

— Смешно, ты измазался в моей помаде, — смеется девушка, — как если бы я наградила тебя поцелуем.

— А почему бы тебе меня не наградить?

— Чем?

— Поцелуем.

Она пожимает плечами, как будто услышав очень странный каприз, наклоняется, обхватывает его голову обеими руками (неземными, невесомыми, бесплотными руками) и целует его в губы.

У прекраснейшего создания зубы почти сгнили. Болеслао хотел бы провести языком по всей этой молодой гнили. Больное или даже мертвое тело молодой женщины может быть сексуальным. Больное оно или здоровое не имеет значения. Единственное, что важно, убеждает себя Болеслао, это возраст. Можно сходить с ума от пятнадцатилетней сифилитички. И ничего не чувствовать со здоровой сорокалетней бабой. За то время, пока они поочередно продолжают затягиваться травкой, от которой девушка слегка обалдела, до Болеслао доходит, что его наркотик не виски, а совсем молоденькие женщины — подростки и даже дети.