Пешка в воскресенье

Пальто достанется кому-нибудь в наследство или его украдут. Правопреемниками одиноких людей становятся жулики. Однако это чужое будущее мне безразлично. Интересны годы, — неважно, сколько их (много или мало, в любом случае — мало), которые именно я буду жить внутри него и то, как будет меняться мое я — мое я? — лучше сказать, как буду меняться я сам или как изменится оно внутри меня. Это мой последний товарищ и в то же время — суть меня самого.

Болеслао почти плачет, рассматривая вещь в зеркале. Слегка повернувшись назад, чтобы видеть не отражение, а реальное пальто, он наклоняется и нежно поглаживает его, делая при этом вид, что ищет что-то в карманах, на тот случай, если на него смотрят. Пойдем, поможешь мне найти машину. Хосе Лопес, сорокалетний поношенный рокер уже проснулся и хочет вернуть себе свой старый белый кабриолет. Болеслао почему-то помнит эту машину, хотя и не помнит в связи с чем. Это был (есть) удобный и опасный автомобиль, скоростной и уже разваливающийся на части, широкий как баркас и неустойчивый как баркас, начавший зачерпывать воду. Болеслао платит по счету, надевает пальто, свое пальто «в ёлочку», а не какое-нибудь там другое, и они, заверченные вращающейся дверью, выходят на улицу.

— Она где-то в старых кварталах, ее просто найти, — говорит Хосе Лопес.

Возможно, что полиция или воры машину уже угнали. Но для Болеслао это неважно. Главное, им есть чем себя занять в это бездонное воскресенье. Нужно найти машину.

— Не помню точно, где ее бросил. Кажется, я был совсем измотан. Но наверняка мы ее найдем.

— А ежи?

— Какие ежи?

— Не имеет значения. Я думал о ежах.

— Ты слишком пристрастился к выпивке, Болеслао. Это должно быть уже delirium tremens. Я имею в виду ежей.

— Мне нравятся ежи.

— Послушай. Типы вроде тебя кончают тем, что спиваются, и тогда их уже нельзя снять с крючка, Болеслао. Хотя понятно, что кое-отчего можно и повеситься. Ты из поколения, заставшего войну.

— Какую войну.

— Не знаю, Болеслао, какая-нибудь была наверно. Всегда кто-то воюет.

— Я участвовал в войне за Независимость.

— Ты меня заколебал.

Они уже в исторической части города, вечной, обожженной временем, грязной от копоти столетий. Хосе Лопес идет, крепко ставя ноги, громыхая своими высокими ботинками. Болеслао шагает бесшумно в старой обуви из сафьяна. Улицы и площади заполнены пустотой, леденящей, выставленной на солнце воскресной пустотой. Без единого звука, как призраки, в ней движутся какие-то солдаты, бронзовые лошади, короли, старцы, бомжи, прохожие, исчезающие в метро и выходящие из него. Все вокруг запружено припаркованными машинами.

— А вот и она.

И Хосе Лопес сворачивает в короткую пешеходную улочку, где первое, что бросается Болеслао в глаза, это закрытый магазин, в витрине которого, за стеклом, среди мужских пижам летают разноцветные птицы. Воскресенье, и магазин не работает. Болеслао быстро переводит взгляд, и белый кабриолет окрашивается в желтый, розовый, красный и синий цвета, мгновенно сменяющие друг друга. Кабриолет стоит поперек улицы, по которой никто не пытается проехать. Хосе Лопес впрыгивает в машину и включает зажигание. Болеслао, прежде чем сесть, заглядывает внутрь. Внутри разбросаны пачки из-под сигарет, раздавленные пивные банки, но никаких ежей нет и в помине. Только громадная мертвая собака, видимо попавшая под колеса, собака цвета собаки, обведенная по силуэту кромкой черной крови, лежит на заднем сиденье. Хосе Лопес, уже с Болеслао в салоне, маневрирует, чтобы вывести свой видавший виды белый кабриолет из района пешеходных зон. Автомобиль, точно баркас, покачивается на неподвижной реке асфальта посреди тротуаров, заполненных людьми без лиц, лицами без людей. Зрелище напоминает воскресный вертеп, одновременно великолепный и убогий.

Болеслао замечает (он и раньше обращал на это внимание), что Хосе Лопес преображается за рулем. Вождение — еще одно из его пристрастий, еще один наркотик среди множества других. Болеслао не умеет управлять машиной, но он думал о том, почему человек испытывает такую эйфорию от вождения. Точность машины компенсирует разболтанность человеческого тела, исправляет его, лечит. Так виски лечит внутреннюю надломленность самого Болеслао, собирает его в одно целое, воплощенное в его имени.

— Мы похороним собаку, — говорит Хосе Лопес, когда они уже выехали на автостраду.

Возможно, что сбитую кем-то на шоссе собаку Хосе Лопес подобрал по пути вместо мифических ежей. Возможно, что он сам нечаянно наехал на нее (Хосе Лопес вовсе не живодер). Неважно. Болеслао поворачивается, чтобы еще раз взглянуть на животное. Болеслао ничего не смыслит в собаках, но чувствует, что его переполняет, как бывало и раньше, бесконечная жалость к мертвой твари, к собаке цвета собаки, такой мертвой на заднем сиденье, счастливой в своей комфортабельной смерти. Хосе Лопес подложил ей под голову белую шляпу вместо подушечки, шляпу, которая наверняка тоже скиталась по свету как потерявшаяся собака.

Мертвая собака, лежащая в лужице своей черной крови, вызывает больше жалости, чем умерший человек. Люди усиленно готовятся к тому, чтобы умереть, продолжает размышлять Болеслао. Животные умирают с большим изяществом и простотой, более естественно, потому что не отдают себе отчета, что умирают. По крайней мере, у нас есть занятие на сегодняшний вечер: мы должны похоронить собаку.

Они едут по направлению к Каса де Кампо. Есть любители провести свой воскресный день вокруг костра из холода, и на огромном небе озера много лодок. Все это напоминает Болеслао летнее воскресенье, но замерзшее и ставшее неподвижной фотографией. Ветер треплет и без того растрепанные и редкие волосы Болеслао. Голову пронизывает насквозь, и он не знает, делает ли это ее более ясной или наоборот ему выдувает последние мозги. Хосе Лопес рулит в очках, откинувшись назад на спинку сиденья и вытянув руки, бесшабашно и уверенно. Машина владеет им полностью. Скорость это еще один наркотик. И Болеслао чувствует себя несчастным, ущемленным тем, что на его долю остается лишь алкоголь. Хосе Лопес кажется ему героем, пусть на пустом месте, совсем маленьким, но героем.

— Здесь более или менее.

Более или менее, здесь. Они съехали с дороги. Остановившись как можно дальше от любителей коротких загородных прогулок, Хосе Лопес выбрал укромное место среди кустарника. Заглушив двигатель, он подходит к багажнику и достает из него кирку и лопату. Лопату он дает Болеслао, а сам начинает работать киркой так, как будто его основная специальность — хоронить собак.

— Но у тебя не было собаки.

— Нет, конечно. Эта валялась на шоссе.

Болеслао отгребает в сторону землю, которую его приятель разрыхлил киркой. Напрягаясь, он чувствует, что все выпитое им виски приливает к сердцу. Неважно, мне хотелось бы умереть от инфаркта, хороня собаку. Это достойно восхищения, когда кто-то может похоронить чужую потерявшуюся собаку. И он еще более активно орудует лопатой. Вспотев, он снимает пальто из ткани «в ёлочку». Солнце клонится к закату и вечер быстро остывает. Тепло убывает так же заметно, как последние деньги из кошелька. Он чувствует, как его пот становится холодным и с удвоенной энергией вновь принимается за работу.

От вынутого грунта исходит запах сырости — сладкий, желтый и с привкусом прели. Похоже, что они раскапывают могилу. Вся земля — одна большая могила, думает Болеслао. Хосе Лопес трудится изо всех сил. Чувствуется, что он ведет пассивный образ жизни и ему необходимо размяться. Возможно, что его призвание как раз в том, чтобы хоронить бездомных собак. Как знать?

Они переносят собаку из машины в могилу. Хосе Лопес берет труп за морду, а Болеслао за задние лапы. Хосе Лопес вынужден отдирать прилипшую шляпу, подложенную им раньше под голову животного. Собака в шляпе. Кровь и жидкие предсмертные выделения засохли, и она всем телом приросла к пластику. Загустевшая тошнотворная слизь мешает стащить ее с сиденья, и шерсть выдирается клочьями. В результате на заднем сиденье белого пластика остается отпечаток из запекшейся крови и шерстинок, напоминающий силуэт доисторического волка, обнаруженный в пещере.