Повесть о глупости и суете

Потом я, правда, подумал, что так думать нельзя. Что без веры в новый праздник нет и радости нескончаемого исхода, чем и является наша жизнь и одним из кругов чего и представлялось мне это моё возвращение на родину.

Подобно остальным, Гена Краснер прошагал мимо, в задний салон, так меня и не заметив. Я испытал к нему за это чувство благодарности. Иначе мне было бы трудно поддержать в себе хоть на какое-то время состояние, к которому меня приучали с детства: исход есть начало вчерашнего праздника, который — поскольку его не было — расположен в будущем. И если даже завтрашний праздник так же иллюзорен, как вчерашний, человек жив только пока возвращается в будущее.

До России я тогда так и не долетел: застрял — по пути — в Лондоне, но извечное ощущение абсурдности надежд и ненадёжности зримого овладело мною до приземления в Хитроу.

Согласно планке под левым соском, стюардессу звали Габриела. У неё были влажные карие глаза. Сначала мне показалось — большие, но позже выяснилось — просто широко распахнутые. Она держала их в этой позе, видимо, для того, чтобы терпеть пассажиров: не присматриваться к ним, а скользить по физиономиям. Пассажиров это возбуждало, и, если судить о них по мне, внушало им подозрение, что влага в её глазах содержит в себе смазку, пригодную для эротических шалостей. Габриела была довольна этим отношением к себе. Ей, правда, казалось, что она знает себя даже лучше, чем окружающие — и поэтому она открыто придерживалась о себе ещё более лестного мнения.

Справа от меня суетился в кресле долговязый тощий интеллигент, представивший себя как Профессор-Политологии-Займ. Родом — москвич, но теперь вашингтонец. Он был ещё не стар, но весь уже кривой — и, как мне сначала подумалось, стесняется своего вида и ёрзает в кресле исключительно чтобы ввернуть себя в него как шуруп. Оставив лишь голову с последней прядью волос. И ещё шею, поскольку на ней сидела пышная бабочка. Скоро, впрочем, я установил, что он себя не стыдится. Напротив: пытается, как и я, вызвать к себе восторг у Габриелы. В основном — за счёт громогласных издевательских реплик в адрес проигравшего социализма.

Вместо стюардессы ему удалось влюбить в себя пассажирку с переднего ряда — опрятную, как пуговица, старушку из белогвардейских вдов. Между бровями у неё торчала синяя бородавка, и эта бородвка больше, чем всё остальное, мешала ей притворяться, будто она ещё не старушка. Притворялась усердно: оборачивалась на Займа резче, чем в таком возрасте позволяют подобное шейные позвонки, кокетничала с ним и умилялась латинским фразам, которыми тот приправлял свои заявления.

Кроме старушки Профессор расположил к себе и Джери Гутмана, пассажира из заднего ряда. С очень толстыми и волосатыми руками. Гутман не скрывал ни того, что лыс, ни того, что является гомиком, хотя и летит в Россию в качестве председателя одного из американских комитетов по спасению всех бывших советских евреев.

Слева от меня сидела немолодая нью-йоркская проститутка по имени Джессика. Она представляла знаменитую эскорт-компанию «Звёзды у ваших ног и между». Поскольку Джессика выглядела как Джейн Фонда, за которую пассажиры её и принимали, она — в отличие от старушки с бородавкой — старалась кривляться молча. Не столько из важности, сколько из страха выдать себя голосом или содержанием реплик. И кривлялась не только перед Займом, а перед всеми.

Кроме меня.

Меня она уважала, ибо благодаря стечению обстоятельств один только я знал, что она не Фонда, а «звезда у ног и между». И одна только она знала, что я об этом молчу.

Если Джессика и была к кому-нибудь из пассажиров неравнодушна, то только к Мэлвину Стоуну из «Мэлвин Стоун энд Мэлвин Стоун». Хотя он, как и мы, сидел в первом классе, мне не верилось, что Мэлвин Стоун летит куда-либо не в собственном лайнере.

Он сидел в ближайшем к нам кресле по правой половине салона — седовласый и очень импозантный. Без единого признака семитской внешности. Его обласканному солнцем лицу с романтическим шрамом дополнительный лоск придавали дымчатые очки в золотой оправе. Ниже располагался галстук цвета датского шоколада. Под ним — шёлковая сорочка, напоминавшая кремовую пастель флоридских закатов. Поверх сорочки — уважительно расступившийся на животе твидовый пиджак из верблюжьей шерсти, а под пиджаком — брюки цвета отборных сортов бургундского винограда. Голос у него тоже оказался тщательно выхоженным.

8. Иллюзия узнаваемости бытия

Подал он его впервые при глупом обстоятельстве. Когда во время взлёта Габриела потребовала у меня пристегнуться ремнём, я наотрез отказался последовать примеру окружающих. Я думал о чём-то своём, сердился на то, что в жизни не бывает праздников, презирал вселенскую и мою собственную неистребимую глупость и старался не открывать глаз, потому что с закрытыми глазами слышишь не всё.

— Пристёгиваться не буду! — объявил я Габриеле. — Тесно! — и добавил: — Вообще везде тесно!

— Как это так? — удивилась она и метнула взгляд на Джессику рядом со мной. — Все вокруг вас сидят пристёгнутые… Даже ну… Ну, все!

— Габриела! — повторил я. — Ремень мне не нужен!

— Всем нужен! Помогает усидеть при случае.

— При каком?

— Например, при торможении. Гарантирует, что пассажир усидит и никуда, не дай бог, не вылетит…

— Никуда вылетать не собираюсь! — взбесился я.

— Это произойдёт против вашей воли, — вмешался Займ.

— Против моей воли уже ничего не произойдёт! — выпалил я.

— Кое-что происходит без нашей воли! — поделился сзади опытом Джери Гутман. — Пристегнитесь же!

— Не ваше дело! — рыкнул я, не оборачиваясь. — И молчите!

Джерри воспользовался советом, но взамен тогда и возник впервые голос Стоуна.

— Молодой человек, — выложил он, но уставился на Джессику, — позвольте поделиться опытом. Видите шрам на моём лице? Отвратительно, да?

— Конечно же нет! — ответила Джессика.

— Благодарю вас! — улыбнулся он и прочистил горло. — Некоторые даже говорят, что это романтично…

— По-моему, правы именно вы, — сказал ему я.

— Но зато вы не знаете отчего у меня этот шрам.

— Знаю и это: не пристегнулись ремнём!

— Да, не успел! Покупаю, значит, автомобиль Феррари и, раскатывая его на опушке собственного леса в Вэстчестерском графстве, думаю: к чему пристёгиваться на пару минут! Но, как говорят в народе, мы предполагаем, а бог располагает… Не бог, конечно, а судьба, я в бога не верю, то есть — не верю я в примитивное, массовое представление о боге. бог — это совсем другое, знаете! Так вот, судьба, увы, распорядилась иначе, а судьба, как говорят в народе, злодейка! И капризница! Пришлось вдруг резко тормознуть: встречный пень! И вот вам, пожалуйста — врезаюсь лбом в стекло! А рядом сидел, как говорят в народе, старый дружище. Вы его знаете, мисс Фонда, — не отводил он взгляда от Джессики. — Это был Пол Ньюман! Чёрт со мной, думаю, кому я нужен в мире высокого искусства! Я испугался за настоящего художника, за Пола… Вы-то знаете — какой он души мужик, Джейн!

Потом он вынул из ворсистого бумажника малахитового цвета розовую визитку и велел Габриеле передать её Джессике.

— Так что же с Ньюманом? — забеспокоились сзади.

— Пол умница! — бросил он через плечо. — Пристегнулся — и никакого шрама… Большой художник! А жизнь — штука сложная, знаете…Приходится тормозить и — если не пристёгнут — вылетать из сидения!

— В воздухе тормознуть самолёт может только встречная скала, — смягчился я. — А мы летим над океаном. Столкнувшись же с горой, — не дай бог, хотя я тоже больше верю в судьбу, чем в бога, — столкнувшись с горой всё равно не обойтись без шрамов…

— Ой, Господи! — впервые же взвыла тогда впереди меня старушка с напудренным, как в гробу, лицом. — О чём вы говорите?! Пристегните же его к креслу! Если что — он же полетит на меня, а у меня печень!

— Ну, пристегнитесь же, ей-богу! — взмолилась Габриела.

— Никаких ремней! — отрезал я и отвернулся к окну.