Повесть о глупости и суете

А в голове моей, как щетина на лице, неудержимо прорастала главная мысль, рядом с которой всё остальное казалось ничтожным.

Вынув из кармана свои деньги, я протянул ему и их.

Поэт отмахнулся и сказал, что столько он не успеет потратить.

— Возьми! — настоял я.

— Хорошо, — согласился он, — но тогда я верну ей тысячу: она рассердилась, когда я потребовал у неё пять.

— Кто? — не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось прорастание в моей голове главной мысли.

— Ну она, Фонда.

— Ещё раз! — вздрогнул я.

— Джейн Фонда! Твоё место купила артистка Джейн Фонда.

Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал ещё поэту кулёк с пузырьками Баха:

— Возьми и это, может пригодиться.

— А что там?

— Капли против всего: от отчаяния до оптимизма…

— Мне тоже уже не нужно, — сказал он.

— А почему не нужно тебе?

— Я подумываю о более сильном средстве, — ухмыльнулся он и вынул из сумки книгу. — Вот: «Последний исход.»

— «Последний?»

— Последний! — и дочитал заголовок до конца. — «Руководство к самоубийству: сто лучших способов».

— Не может быть! — поразился я тому, что жизнь повторяет мысль раболепно. — Сто лучших? И какой из лучших всё-таки лучше?

— Каждому своё! — ответил он. — Я предпочитаю самоубийство в утробе, но про это тут ничего не написано…

— Всю прочёл? — спросил я.

— Возьми! — и, протянув мне книгу, он ушёл.

44. Выступила другая мечта — помочиться

Когда поэт почти скрылся из виду, мне показалось, будто я снова вижу себя, — теперь уже от меня удаляющегося. С сумкой через плечо, а в ней — мегафон канареечного цвета.

Под шум прораставшей в голове мысли я стал листать книгу, с каждой новой страницей убеждаясь в том, что, действительно, безопасней всего кончать с собой в утробе: всё остальное вдобавок хлопотней. Из двенадцати финальных инструкций для вежливых самоубийц внимание привлекла последняя: «Оповестите о задуманном близких».

Я ринулся к телефонной будке и позвонил домой. Не было ни жены, ни дочери, ни матери. Из Америки мне ответил мой собственный голос: «Меня дома нету, но зато у вас есть короткое время сказать любые слова».

После сигнала началась далёкая тишина. Записывающая.

Сказать мне себе оказалось нечего.

Стало даже смешно, что люди оставляют друг другу какие-то слова, но стоило мне повесить трубку и прервать свою с собою же связь — прорастание главной мысли прекратилось. Выступила другая мечта — помочиться.

Я поспешил в сортир, расстегнул ширинку, пристроился к незанятой вазе и заметил на днище большую нарисованную муху. Все вокруг целились своими пенисами в насекомое на стенке, но мне показалось более драматичным угодить струёй в центральную из узких хромированных дырок.

Ещё не отмочившись, я ощутил, что эта случайная мысль помочиться начала сворачиваться, уступая место прежней, главной, мечте, которая теперь была уже так близко, что спастись от неё становилось невозможно.

Я сдвинул голову вправо и увидел вялый, как залежавшаяся морковь, половой член, приданный полицейскому. Потом свернул взгляд правее и остановил его на незастёгнутой кобуре с пистолетом.

Полицейский тоже целился своей морковью в муху, но когда она захлебнулась, он её, видимо, пожалел и отвёл взгляд к потолку. Именно поэтому лица его я и не видел. Только член. Поэтому и он не разгадал моего плана.

Не домочившись, я вздёрнул на штанах змейку, вырвал у него из кобуры пистолет, метнулся в кабину, защёлкнул дверь и застрелился. Выстрелил, кстати, не в голову, как прошёлся слух, а в сердце. И поступил так не по философским, а чисто эстетическим мотивам. Не потому, что якобы сердцем дорожил меньше, а потому, что вид разбрызганных по кафелю мозгов отвратителен даже в воображении.

45. Эпилог

Ещё о лживых слухах.

Эту повесть я писал с тем, чтобы никто впредь не сомневался, что я покончил с собой исключительно из личных соображений. Отнюдь не из подражания писателю Хемингуэю. Или философу Шопенгауэру.

Хемингуэй застрелился не из пистолета — из ружья. А Шопенгауэр и вовсе не был самоубийцей. Просто пессимистом, к каковым я себя не относил. Наоборот, я прожил свою жизнь в предвосхищении лоторейного выигрыша. Причём, жил драматично: если бы и выиграл, то выиграл бы только деньги.

Всё остальное я имел. И научился обретать это сам. Правда, не без помощи романов. Они как раз и развивали во мне лживость. Больше того: когда существование представилось мне бессмысленным, я изловчился подчинить его законам литературного вымысла.

Поскольку же книги попадались мне разного жанра, — жизнь моя оказалась многогранной.

Именно и только поэтому.

И ни в коей мере по той, дескать, причине, что я испытывал необъяснимый страх перед цельностью натуры или строгой сюжетностью судьбы. Напротив, — стремился к тому. А если и получилось, что жил раздробленно, — то одною стороной, то другою, то третьей, — делал это не из презрения к гармонии, а из отсутствия достатка, который позволил бы мне содержать в себе всех составлявших меня людей одновременно.

Правда, этой раздробленности я и обязан тем, что кое-кто во мне выжил. И выжил благодаря пониманию, что мыслить и существовать — очень разные вещи. Спаривать их недопустимо.