Молчащий

Но Илир не был один. Ночью, когда хозяин вернулся из стада и, не обращая внимания на мальчика, прошёл в чум, из-под нарты выбрался Грехами Живущий. Старчески вздохнув, он ткнулся носом в ноги Илиру. Тот наклонился, обрадовался:

— Ты пришёл ко мне?

Пёс устало шевельнул хвостом, отвернул морду.

— Я хотел окаменеть и не сразу увидел тебя, — оправдываясь, торопливо объяснял мальчик. — Ты хороший, ты добрый. Я давно ждал тебя. Ты ведь хороший? Добрый? — бормотал он, согревая в ладонях дрожащую лапу Грехами Живущего.

Впервые за дни сиротства Илир почувствовал, как радостно забилось сердце. Так бывало, когда мать гладила его по голове и называла ласковыми именами, обидными для мужчины, но приятными ему, сыну. Повинуясь возвратившемуся дорогому чувству, мальчик обнял собаку. Нежные слова приходили сами, давно забытые, похороненные, как и тот человек, от которого сирота когда-то их слышал.

Грехами Живущий впервые так близко видел лицо человека. Сначала оно, и особенно глаза, раздражали своей близостью, но... этот маленький человек не был похож на других. От него ни разу не пахло угрозой и даже малой оби-

дой. Наоборот, только лакомствами, которые ест он, Грехами Живущий. А сейчас... Пёс ещё раз понюхал цепь: пахло им самим, его потом. Он зарычал на эту твёрдую, не поддающуюся его зубам верёвку с дырками и опять сел, поворачивая морду к тому, от кого исходили добрые ласковые звуки, похожие на дружелюбное урчание.

А Илир тихонько смеялся, оживлённо шагая, насколько позволяла длина цепи, перед собакой. После долгого молчания собственный голос казался мальчику необыкновенным, а слова умными, как у старика Мерчи.

— Мы теперь будем жить вместе. Вдвоём. Согласен? Я думал, что ты никогда не придёшь ко мне и я всегда буду один. Понимаешь? Вот и хотел уйти к голубым великанам. И тогда, когда замёрз, и сегодня. А теперь — не хочу. Почему? Не знаю. Мне хорошо сейчас, и я радуюсь, что не умер.

Илир остановился, оглядел себя. Вот ноги, руки, они помогают телу, глаза видят снег, темноту ночи, старого доброго пса...

— Хорошо, что я вижу, — серьёзно, по-взрослому, сказал он.

Ещё долго ходил мальчик, побрякивая цепью. Если она, натянувшись, останавливала его, послушно поворачивал обратно. Старый пёс внимательно наблюдал за ним, и во взгляде собаки не было прежней злобы. Когда Илир наконец сел на нарту, Грехами Живущий лёг, положил морду на вытянутые передние лапы и закрыл глаза.

Наступило утро. Илир не спал. Ему вспомнились давние, виденные в детстве рассветы, когда земля была такой же яркой и многокрасочной, как и небо перед восходом солнца. Жёлтые, зеленоватые, розовые тени опускались сверху, точно прозрачные полосы разноцветного дождя. Но Илиру нравились голубые, и он находил их около больших камней на берегу речушки или озера рядом со стойбищем, в кустарнике или зарослях карликовых деревьев. А в ложбинках и овражках, известных только ему, прятался самый любимый цвет — фиолетовый.

Илир посмотрел на небо, горы, снег и увидел те прежние тени, красивые, живые. Он улыбнулся им. Улыбнулся своему возвращению к жизни, не зная ещё, что постиг одну из труднейших человеческих заповедей: надо возвращаться к лучшему в себе...

С этой ночи Илир и старый пёс стали жить вместе. Они делили постель — полуистлевшую облезлую шкуру. Делили

и пищу, которую ели из медного таза. Майма, брезгливо посматривая на мальчика, щедро подкладывал объедки. «Пусть наберётся собачьего ума, — посмеивался он. — Чем больше щенок возьмёт от старого пса, тем лучше».

Но скоро его стал тревожить этот странный союз. Конечно, с давних пор человек и собака соединены между собой. Но сирота и Грехами Живущий были уж слишком едины: казалось, они во всём понимают друг друга, не объясняясь, и знают какую-то тайну, неведомую другим. А главное — ведут себя так, словно счастливы. Сирота, встречаясь взглядом с глазами хозяина, смотрел, будто перед ним никого не было: не отворачивался, не пугался, а только улыбался, как много поживший старик. И от этой улыбки на его обезображенном шрамом лице становилось жутко.

Но настали тёплые дни, начался отёл; Майма полностью ушёл в дела. Лето выдалось беспокойным и тяжёлым: пастухов не было, и хозяину пришлось всё делать самому. Когда появились оленята, Майма сутками не спал, чтобы уберечь их от волков и хищных птиц. К осени он едва ходил, похудел и заметно постарел. И всё-таки был доволен. Лето оказалось добрым. Ещё один-два таких года, и оленей станет много больше прежнего. Можно тогда вдоволь посмеяться над теми, кто поверил Красной нарте, а теперь ходят нищие и голодные. Глаза сотен безоленных пастухов будут смотреть на него, хозяина богатого стада, не одни руки протянутся к нему в мольбе, а он будет плевать в лица глупым людишкам. От таких мыслей уходила усталость, и Майма, любуясь оленями, торжествующе улыбался.

рехами Живущий проснулся от того, что около самого уха запел осенний комар. Не поднимая головы, собака несколько раз провела по уху лапой и снова задремала. Но настырный комар опять заныл, теперь уже под носом.

Старый пёс разозлился, сердито фыркнул, открыл глаза. Хотел встать, но удивлённо застыл: он не увидел солнца. Чувствовал, что ночь прошла, потому что было тепло, но кругом — темно, и не сумеречно, пасмурно, а до черноты.

Пёс яростно замотал головой, но чёрная пелена не исчезала. Не решаясь подать голос, Грехами Живущий сделал несколько шагов и опять остано-

вился. Плотный мрак перед глазами напомнил давно забытое: когда-то кто-то сунул его, ещё щенка, в мешок. В нём было темно, а потом на голову, спину, лапы посыпались удары.

Пёс знал, что сейчас он не в мешке, но от этого страх не проходил. Непроглядная темень и побои были для него неразрывно связаны. В ожидании боли он поджал хвост и оскалился. Ему казалось, что из темноты подкрадывается к нему враг. И он решил защищаться.

Илир проснулся, замер от изумления: старый пёс кидался во все стороны, щёлкал зубами, злобно и страшно рычал.

— Что с тобой?

Грехами Живущий повернулся на голос и, оскалившись, прислушался. Илир поднялся, стал медленно подходить к собаке.

— Это же я. Не узнал?

Слепой пёс неуверенно взвизгнул. Голос знакомый. Так говорит сидящий на цепи. Он ни разу не сделал больно. Но это раньше, когда можно было видеть его лицо, глаза. А сейчас?.. Зарычав, Грехами Живущий попятился.

— Это я, Илир. Ты слышишь меня?

Мальчик растерялся. Старый пёс никогда не был особенно ласков, но давно уже не проявлял такой открытой враждебности.

Осторожно, чтобы сухая трава не шуршала, Илир пошёл к собаке. Она, повизгивая, отступала. Но вдруг с лаем бросилась вперёд и крепко сомкнула зубы. Илир вскрикнул. Клыки Грехами Живущего впились ему в руку. Пёс дрожал и, казалось, был убеждён, что схватил врага.

— Я не ударю тебя. Не бойся. И ты тоже не кусай меня,

— начал он, осторожно касаясь широкого седого лба Грехами Живущего. — Отпусти руку, ну, отпусти...

Пёс слушал, но челюсти не разжимал. Ненависть к людям боролась в нём с добрым отношением к этому маленькому человеку. Тем, что тот и сейчас не хотел драки: не угрожал, не сопротивлялся, но... тьма перед глазами вызывала отчаяние.

Илир продолжал уговаривать. Он давно понял, что пёс

— умный. В последние дни Грехами Живущий держался так, будто знал, что гораздо старше и опытней Илира. Мальчик часто натыкался на его испытующий, оценивающий взгляд. Так смотрит мужчина на ребёнка, набрасывающего аркан на разбросанные по земле оленьи рога.

— Ты умный, — убеждал Илир. И обещал: — Я буду делать всё, как ты. Научусь лаять, скулить. А сейчас отпусти.

Грехами Живущий разжал зубы. «Наверно, он понял мои слова или поверил, что и по голосу можно определить доброго человека», — подумал Илир, поглаживая лоб друга. Прижав к груди дрожащее тело Грехами Живущего, Илир шептал ему в ухо о том, какой тот замечательный. Пёс, лизнув мальчику щёку, заскулил. Между ними никогда ещё не было такой близости, выливавшейся в нежность. Но всякое чувство — и плохое, и хорошее — растёт долго, а прорывается вдруг. Илир понял, что Грехами Живущий плачет, но не утешал. Отодвинул от себя его морду и, вдруг поняв, ахнул: