Молчащий

— Скорей! Скорей! — просил Майма огонь, услужливо подбрасывая сытные ветки. — Не жалей тепла, гори...

И огонь горел. Давно в чуме не было такого большого и весёлого костра, а Майма всё подкидывал и подкидывал топливо.

Илир лежал на шкуре вверх лицом. Он только что очнулся. Ему показалось, что пальцы ног и рук сунули в кипяток. Мальчик сдержал стон и тихо заплакал. Но не от боли. Он наблюдал за хозяином и знал, что не для хорошего тот вырвал его из рук каменных великанов, с которыми было так радостно и тепло. Много голодных, холодных дней и ночей ждёт его впереди.

Илир снова закрыл глаза, чтобы ещё раз полюбоваться на голубое, излучающее свет сердце, которое так недавно видел и даже разговаривал с ним.

а новом стойбище жизнь в чуме с первых же дней начала расползаться, точно намокшая гнилая шкура.

Прежде объединял всех старик Мёрча. К нему относились с уважением, слушались беспрекословно, и семья казалось единой, дружной. Старика не стало, и каждый начал жить сам по себе.

Особенно тяжело без него было Хону. Ему часто снился дед. Совсем как наяву видел спящий мальчик пустые ножны, которые Мерча показывает младшему Сэротэтго... Проснувшись, Хон опять и опять раздумывал над смертью старого пастуха и не мог поверить, что дед убийца. Тогда кто?

В последнее время сын начал бояться всего, что делает отец. Особенно после того, как тот вырвал его из рук лекаря Красной нарты... не захотел, чтобы люди, приехавшие за оленями, поставили сына на ноги. Пожалел оленей, променял их на сына! А потом ещё и ударил. Длинная кочёвка по незнакомым местам, в самую пасть холодных и уродливых скал, тоже встревожила мальчика. Напугала жестокая расправа над Грехами Живущим. И Хон стал избегать отца, прятаться от него.

Отошёл он и от матери. Почувствовал её неприязнь; увидел, что не смогла, а вернее, не захотела, защитить от отца. Хон понял мать и принял эту нелюбовь мужественно и просто.

Он часто вспоминал бурую травинку, кото-

рую увидел, когда провожал Красную нарту и деда. И сейчас опять чётко представил её — погнутую ветром, корявую, уродливую. Но думал не о себе, а об Илире. Сегодня ночью отец принёс его почти мёртвым. Когда разгорелся огонь, Хон увидел неподвижное, но такое счастливое лицо мальчика, что позавидовал. А утром, едва придя в чувство, Илир посуровел и ушёл из чума. Его не удерживали.

Днём, оставшись один, Хон торопливо подполз к котлу, выхватил из него кусок мяса и спрятал под малицу. Откинул полог, выбрался наружу.

У поганой нарты очистил мясо от шерстинок. Протянул его Илиру:

— На, возьми.

Тот прикрылся мешком. Из-под него зло и презрительно посмотрел на маленького хозяина. Хон тихо повторил:

— Возьми.

Илир сглотнул слюну и закрыл глаза. Он не верил Хону и ругал себя за то, что когда-то играл с ним. Впрочем, Илир не был уверен, что это было.

Хон отполз от нарты. В чуме забрался на постель и лежал не шелохнувшись до вечера.

За ужином он сидел, не поднимая глаз. Рассматривал на столе срез сучка, напоминающий бегущего оленя. К еде не притронулся. Прислушиваясь к разговору взрослых, думал об отце с матерью. Они всегда, сколько помнил себя Хон, жили рядом. Но было ли с ними тепло и хорошо? И не мог вспомнить. Мать и отец такие большие, сильные. У них, людей с крепкими, здоровыми ногами, жизнь проходила высоко над землёю. Взрослые потому не знают, какой земля бывает холодной, равнодушной и даже враждебной.

Хон поглядел на очаг, и его поразили беспорядочные хищные всполохи огня. Пламя рождало на шоках чума страшные тени. И отец в отсветах костра казался огромной птицей, а тень его была особенно зловещей. Мальчик зажмурился.

— Пей суп, Хон, — устало попросила мать, убирая посуду. Он, не взглянув на неё, отодвинул миску. Майма, наблюдавший за сыном, прикрикнул:

— Не хочет есть, пусть не ест. Убери.

В другое время добрый голос матери обрадовал бы сына, но сейчас он услышал только рык отца. Хон сморщился, пытаясь поймать мысль, которая давно уже не давала ему покоя. И вдруг понял.

«Они все злые. Здесь всё злое. И огонь, и чум», — с отчаянием подумал мальчик. Отполз в глубь постели. Тут было темно. Хон уронил голову на подушку и тихо заплакал.

Мать несмело подошла к нему, но сын, ускользнув от её руки, продолжал часто всхлипывать.

— Хон, если твой суп остыл, я тёплого налью. Хочешь?

Майма хмуро смотрел на них.

— Отстань от него, — приказал жене. — Пусть поскулит.

Откинувшись на подушки, он закрыл глаза. Слёзы Хона

почему-то напомнили ночь, когда мать Илира родила ему, Майме, сына. Его мёртвое тельце было похоже на ободранного, без шкурки, песца. Тогда, помнится, на душе было так же тоскливо, как сейчас. «Кэле, что-то чувствует, о чём-то предупреждает сердце», — забеспокоился Майма. Отец часто говорил о какой-то высшей мудрости сердца. Мол, знает оно тайну и иногда пытается открыть её хозяину, отчего тот начинает метаться, как олень от неудачного удара топором. Странно. Что может предвещать сердце? Страшный конец?

Майма быстро открыл глаза. Мысли ушли слишком далеко. Думать о конце рановато. И он, раздражённо повернувшись к сыну, нагоняющему эту тоску, потребовал:

— Перестань! Ты не маленький.

А Хон давно уже перестал плакать. Он, затаив дыхание, смотрел в темноту. Потому что неожиданно увидел себя со стороны, чужими глазами. И понял: то жалкое, некрасивое, что называется его телом, не сможет защитить от злости отца сироту Илира. Более того, казалось, что оно вообще ни для чего непригодно. Даже для жизни. А ведь этому телу придётся ещё много-много дней и ночей быть им, Хоном. Двигаться, чувствовать боль и радость, тепло и холод...

— Иди к столу, сынок, — позвала мать.

— Не хочу, — резко ответил мальчик. Он торопливо пытался ухватить мысль, которая ускользала. «У меня тело слабое, некрасивое. Но ведь Илир здоровый, сильный. Почему он мёрзнет на поганой нарте, голодает? Потому что отец — злой! И мать тоже. Она смотрит на Илира так, будто не видит его, будто его совсем нет на свете...»

— Злые! — твёрдо сказал он вслух.

— Кто? — удивилась мать.

— Вы злые. Очень злые, — уверенно повторил Хон. Кивнул в сторону костра: — И огонь у вас злой!

Мать испуганно глянула в пламя. Вспомнила брошенных идолов. Ахнула. «Это они.мстят, — решила обречённо. — Их

обида поселилась в уме и сердце ребёнка. Идолы заставляют его говорить такие страшные слова».

Майма не вспомнил об идолах. Но тоже испугался: он почитал свой очаг. Да и как же иначе?! Огонь в чуме поддерживается всегда и передаётся из поколения в поколение. Он даёт тепло, силы, уверенность. Он — сама жизнь!

— Сын, я когда-нибудь вырву твой язык, — скрывая суеверный страх, грозно пообещал Майма. — Из-за него я уже потерял тысячи оленей. Не хочу потерять ещё и огонь очага. Запомни эти слова и не серди меня больше.

Хон отвернулся и закрыл глаза. Мать легла последней. Уютно сжалась под ягушкой. Она особенно любила эти минуты, когда ни о чём не думаешь и тело отдыхает. Хотелось, чтобы это ощущение блаженства никогда не кончалось. Но на этот раз чувство радости быстро ушло, и женщина, встревоженная думами, прислушалась к дыханию сына. Хон спал тяжело. Боясь потревожить его, мать не шевелилась, вглядываясь в горку золотисто-красных углей. Говорят, ночью тихо. Это неправда. Стоит задуматься, и вдруг почудится, что на улице негромко смеются и тихо переговариваются. В молодости мать Хона часто выходила крадучись из чума, но голоса смолкали. Иногда, правда, казалось, что они просто отошли подальше.

Так было на всех стойбищах, и женщина каждый раз хотела подслушать, о чём говорят, над чем смеются таинственные голоса. Разговор всегда был тихим, ласковым, будто говорящие боялись обидеть друг друга. И мать Хона решила, это добрые духи навещают её, чтобы успокоить, утешить, подарить приятные сны.

Но сегодня ей подумалось: быть может, вовсе не о добром говорят голоса. И смеются, наверное, не от чистого сердца, а издеваясь над людьми. Уж не злые ли это духи?