Печали американца

— А Эдди Блай тогда, интересно, кто?

Я вздохнул:

— Не знаю, Соня.

— Все говорят, что в этом ничего такого нет. Подумаешь! Вон Салли Райзер всего на пять лет младше своей мачехи. А у Ари папа женат в четвертый раз, а мама в третий раз замужем. Но у нас-то все было по-другому. Мы же были не такие!

Соня в отчаянии помотала головой.

— Я всегда верила, что мы не такие!

Мы опять замолчали. Я строил в уме какие-то фразы о том, что у взрослых бывают слабости, что они оступаются, что в определенном возрасте мужчину может закрутить вихрь страсти, но все довольно быстро сходит на нет, что бывают разные виды любви, но ничего не сказал ей, кроме:

— А с мамой ты поговорить не хочешь?

Соня вспыхнула и почти выкрикнула:

— Она не должна знать, что я их видела!

— Я не скажу. Ты должна сделать это сама. Вот увидишь, вам обеим станет легче.

Она молча разглядывала свои коленки, стараясь взять себя в руки. Подбородок ее дрожал, рот дергался.

Я встал с кровати, подошел к Соне и положил руку ей на плечо. Она сжала пальцами мое запястье.

— Бедная моя детонька, — прошептал я.

Она подняла голову. Глаза ее влажно блестели, но она не плакала.

— Так только папа мог сказать. Только папа.

На следующее утро я устроился в маленьком кресле у себя в номере. Нужно было записать кое-что после телефонного разговора с мисс Л. Я все время возвращался мыслями к ее, как мы их называли, «опорожнениям», когда она, пребывая в каком-то пограничном состоянии, часами предавалась фантазиям. «Я представляла, как вы на меня наваливаетесь и трогаете меня вот тут, внизу, а я вдруг так боюсь описаться, что начинаю вас больно хлестать!» Я записал слово «контейнер», термин, предложенный Бионом, [55]считавшим, что психоаналитик — это емкость, куда пациент сваливает все, что у него накопилось внутри, то есть сосуд, а в моем случае — мочеприемник.

Все-таки мне очень не хватало работы. Работа держит меня, подобно скелету или мышечному корсету. Без нее я расползаюсь, как медуза. Это форма, контур — то, без чего существование невозможно. «Что меня за нос трогаешь, ты, говнюк?» — кричал мне пациент, когда я на приеме машинально почесал кончик собственного носа. Меня, вчерашнего студента, проходившего в клинике интернатуру, его слова как громом поразили. Позже я не раз думал, до какой же степени все это зыбко и неопределенно: грань между «внутри» и «снаружи», границы тела, границы слов, то, где мы начинаемся и где кончаемся. Людям, страдающим психическими расстройствами, часто не дает покоя космология, тайны основ мироздания. Тут тебе и Бог, и дьявол, и светила, и четвертое измерение, и то, что под, и то, что вне, за пределами земной жизни. Они ищут костяк мира, его опору. Иногда лечебница может обеспечить им временное пристанище в рамках жесткого и однообразного распорядка: прием лекарств, обед, занятия в группах, рисование-письмо, опять занятия в группах, на этот раз ритмика или гимнастика, визиты представителей социального надзора, обходы врачей, — но за этими рамками снова маячит и манит к себе мир, и вот пациент выходит из клиники на вольный воздух и опять разваливается на части, если силенок у него недостаточно.

Отец изо всех сил пытался упорядочить свой мир: подъемы затемно, долгие часы работы, корректуры и вычитывание ошибок от конца к началу, скрупулезнейшие записи, подробные карты, прямые, как по линейке, посадки кукурузы, идеально ровные грядки картофеля, бобов, салата и редиса. Но стоило грянуть хоть какой-то беде — сломалась машина, ударился или поранился кто-то из детей, испортилась погода, мы не туда свернули и заблудились, — он страдал безмерно. Я помню его напряженное лицо, вмиг осипший голос, стиснутые кулаки, помню, как он тряс головой. Чувства обладают способностью передаваться другим. Я слышу голос мамы: «Ларс, милый, только не волнуйся, пожалуйста». Вижу перепуганное лицо сестры на заднем сиденье. В такие моменты я старался сжаться в комочек. Соня начинала петь. Я считал. И дело тут было не в том, что произошло, потому что не происходило ничего особенного, и не в том, что отец сделал или сказал, поскольку самообладание ему не изменяло. Дело было в вулкане, который, мы чувствовали, извергался в этот момент у него в душе.

Ночью мне приснилось, что я иду в отделение психиатрии из северного крыла клиники, захлопываю за собой стеклянную дверь и тут какой-то ординатор догоняет меня и протягивает мне рентгенограмму грудной клетки. Я смотрю на снимок и вижу чудовищно большое сердце, заполняющее всю грудную полость. Внезапно рядом со мной возникает рентгенолог в страшно грязном халате, заляпанном какой-то отвратительной желтой жижей. Он наклоняется ко мне, я отшатываюсь, потому что с халата капает и я боюсь испачкаться. «Дефект межпредсердной перегородки», — шепчет он. Я спрашиваю, что он делает в отделении психиатрии, а потом вдруг понимаю, что это мой снимок, что сердце с врожденным пороком принадлежит мне. Я лезу в карман халата за стетоскопом, прижимаю его к груди и слышу громкий посвист сердечных шумов, а потом через стекло вижу отца. Он лежит на больничной койке в центре широкого коридора, ведущего в южное крыло клиники. Откуда он тут? Он же лежит в другом отделении!У меня в кармане должен быть ключ от двери. Вместо этого я нашариваю связку из пятидесяти разных ключей всех форм и размеров и начинаю пробовать их по одному. Все напрасно, замок не открывается. Мне нечем дышать, я в ужасе зову на помощь. Отец лежит не шелохнувшись, рот его приоткрыт. Как из-под земли вновь возникает рентгенолог, но теперь у него другое лицо. Он снова шепчет мне на ухо: «Психотическое расстройство с последующей гипертензией малого круга кровообращения». С этими словами я проснулся. На следующее утро, когда я записывал сон в тетрадь, то первый же комментарий, естественно, гласил: «Психиатру: исцелися сам!», но потом я понял, что моя «дырка» в межпредсердной перегородке имеет отношение к отверстию в отцовской грудной клетке, когда в приемном покое ему поддували спавшееся легкое, и что дверь, за которой он лежал, я пытался открыть оставшимися от него «неопознанными ключами», но тщетно.

Инга и Розали нашли номер газеты «Замбротский репортер» от 14 мая 1920 года, где в хронике происшествий говорилось о «трагедии на пожаре», унесшем жизни Сильвии Одланд и ее новорожденного сына Джеймса. Двухгодовалую Лизу Одланд пожарным удалось вынести из огня, но она получила серьезные ожоги. Сильвия Одланд и ее супруг находились в разводе, и в статье говорилось, что осиротевшая девочка будет проживать в новой семье отца. О смерти ее матери и братика ей решили не говорить. Неправильно! Надо было все рассказать!Значит, Уолтер Одланд ничего не перепутал. Имплицитная память [56]о пожаре, который ей ни разу не пришло в голову вспомнить сознательно, тем не менее отражалась на ее эмоциональных реакциях, подпитывала их. Никто не рассказал ей о смерти матери, никто не поплакал с ней вместе над гробом, ей просто подсунули замену. Через много лет ее сводный брат придет к ней, чтобы рассказать правду. И она навсегда отгородится от мира. Однако, как заметила Инга, вся эта история с пожаром не имела никакого отношения к нашему отцу.

— Я чувствую, что Ларс рядом, — сказала мама. — И моя мама тоже со мной. А в Нью-Йорке их не было. Они существуют только тут.

Соня озадаченно подняла на бабушку глаза:

— Как призраки, что ли?

— Нет. Они здесь, только мы их не видим. Ничего страшного.

— А я Макса слышу, — сказала Инга просто.

— Честно? — спросила Соня.

Инга кивнула:

— Он зовет меня по имени, не часто, но я слышу. Папа рассказывал, что тоже слышал, как отец зовет его.

Мама сидела с ногами на диване, обхватив руками колени. Вот она повернула голову к окну, и мне вдруг показалось, что я вижу ее впервые. Внезапная вспышка солнечного света озарила ее небольшую головку и тонкий профиль. Проступили глубокие морщины, залегшие вокруг рта и избороздившие лоб, заблестели зачесанные назад белоснежные волосы, сверкнула пронзительно синяя радужка глаза, который был мне виден с моего места в кресле напротив.