Аномальная зона

– Вольная жратва есть, сигареты? – встрепенулся дневальный.

– Откуда! – развёл руками капитан. – Две недели по тайге плутали. Чуть с голода не подохли.

Зек прищурился хитро:

– Тогда так сговоримся: я вам за сапоги, ботинки и вот эти штуки, – жадно глянул он на кроссовки писателя, – пачку махры даю, полбулки хлеба и баланды по лишнему черпаку.

– Не-е-е, – упрямо замотал головой Фролов. – Мне вертухаи в два раза больше сулили. И ещё чая плиту.

– Ха-а! Плиту! – развеселился дневальный. – Да у нас чай на вес золота. Ну, если на замутку жменю дадут – это я поверю ещё… Боты возьмут вольные, а взамен – прикладом по рёбрам. А я – по честному. Мне крысятничать по понятиям не канает!

– Ладно, – согласился милиционер, поняв, что неуставная обувка здесь в особой цене. – Две булки хлеба, три пачки махры. И лишний половник баланды – на всё время пребывания в карантине.

По тому, как радостно закивал зек, бросился пожимать руку, Фролов понял, что всё-таки изрядно продешевил.

– Ну, скидавай башмаки! – жадно заторопил дневальный.

– Жрачку вначале давай, – настоял на своём капитан. – А то мы с голоду тут хвоста нарежем.

Зек остро зыркнул на него, кивнул уважительно:

– А ты, смотрю, даром вольный, а мужик с понятиями… Срок приходилось мотать?

– Приходилось, – скупо бросил Фролов.

– Я пулей! – шнырь метнулся к выходу из барака, где у него, судя по всему, и хранилась заначка. Вернулся через минуту, шмякнул на стол круглую, плоскую, больше напоминающую лепёшку, краюху чёрного хлеба и пачку махорки. От щедрот сыпанул прямо на стол пригоршню соли. – Нате, шамайте! Остальное – гадом буду! – завтра отдам.

Путники разулись, не без сожаления простившись с последними связывающими их с волей вещами. Шнырь тут же собрал обувку и быстро унёс в какое-то ему одному ведомое место.

Фролов указал спутникам на скудно накрытый стол.

– Давайте-ка быстренько всё это оприходуем. Чует моё сердце – надолго без внимания нас не оставят. Вероятнее всего, на допросы потянут. И когда ещё пожрать дадут – неизвестно. Да, и со шнырём этим… поосторожнее, – предупредил, с трудом пережёвывая сухой и безвкусный, как глина, хлеб, милиционер. – Побольше слушайте, а сами меньше болтайте. Если это и впрямь зона – законы здесь волчьи. Умри ты сегодня, а я – завтра.

– Бредятина какая-то, – старательно укладывая свою порцию в карман полосатой куртки, посетовал писатель.

С грохотом вернулся дневальный. Быстро глянув на пустой стол, поинтересовался весело, видимо, довольный выгодной сделкой:

– Всё смели? Правильно! Пока вас на производственный объект не пошлют и рабочую пайку не определят – наголодаетесь…

Он положил перед Фроловым несколько страниц, вырванных из книги. Сам оторвал узкую полоску, сыпанул из стоящей на столе пачки щепоть махры, скрутил, послюнявив, цигарку, предложил:

– Закуривай, пацаны!

Милиционер, соорудив неловкими пальцами самокрутку, прибрал заботливо оставшуюся махорку и бумагу в карман, ткнулся к дневальному:

– Огоньку не найдётся?

– С огоньком у нас здесь напряжёнка, – объяснил словоохотливо шнырь. – В бригаде «катюшами» пользуются. Трут, кресало… Спички у нас в большом дефиците.

– Кин-дза-дза какая-то! – опять изумился Богомолов.

– Но у меня есть! – торжествуя, дневальный извлек из-за пазухи зажигалку. – Во! Бензиновая! – похвастался он. – Категорически запрещено иметь такие заключённым. А мне – можно!

Несколько раз крутанув колёсико, он высек-таки жёлто-красный вонючий огонёк и дал прикурить Фролову.

Капитан, попыхтев махоркой, закатил блаженно глаза:

– Неделю не курил… В голову шибануло, будто водки стакан тяпнул.

– Да бросьте вы о ерунде всякой болтать! – взорвался Студейкин и обратился к шнырю. – Ты объясни наконец, куда мы попали и за что нас тут держат? Кто дал вам право хватать и сажать за решётку ни в чём не повинных людей?!

– Протри шнифты и вокруг оглядись, – посоветовал ему тот. – Попал ты в лагерь. А если не понял ещё – подойди к запретке. И сразу схлопочешь пулю от часового. Вохра здесь особая, стреляет без промаха. Они ж потомственные тюремщики! Сызмальства и до старости на вышках стоят. Мимо них муха незамеченной не пролетит!

– Стоп, земляк! – прервал его Фролов. – Давай-ка всё по порядку. А то я не врубаюсь пока. Так, говоришь, это место, куда мы попали, называется лагерем?

– Да не называется, – поморщился дневальный, – это лагерь и есть. С тех ещё времён остался. Я, дело прошлое, когда сюда восемнадцать лет назад попал, застал зеков, которые ещё в тридцать седьмом сели! Так и мотали здесь срок до самой смерти.

– Не может быть! – возмутился Студейкин. – Уж сколько амнистий прошло! Сталинские репрессии давно осуждены. Всех пострадавших от них реабилитировали. Им государство, как невиновным, даже пенсии выплачивает…

– То у вас, на Большой земле, – заметил шнырь. – Тут, братан, ваши понятия и законы не действуют. Тут Сталин – бог и главный хозяин. Не вздумай при вохре вякнуть что-нибудь против вождя – сразу пристрелят. За контрреволюционную агитацию!

– Ясно в общих чертах, – боясь, что времени на откровенную беседу с разговорчивым зеком остается немного, поторопил его Фролов. – Давай с другого бока зайдем. Я понял, ты здесь уже восемнадцать лет срок мотаешь? За что же тебя осудили? Ты ведь не старый ещё… Небось по малолетке попал?

– В шестнадцать лет. Получил четвертак – как диверсант и вредитель. Короче – шпион.

– А ты и впрямь шпион? – изумился Студейкин.

– Ага. Вроде тебя, – весело кивнул зек. – Я в топографическом техникуме учился. После второго курса нас на практику послали. Съёмку местности проводить, геодезические знаки в тайге расставлять. Я-то на подхвате был. Со мною два старших мужика – топографы. Один вообще с высшим образованием. Ну и забрели в Гиблую падь. Здесь нас чекисты и повязали.

– Чекисты? – удивился писатель.

– Так мы вохру зовём. У них секреты на дальних подступах к лагерю расставлены. Короче, сцапали нас, в зону приволокли и давай крутить: зачем шли, к кому, какое задание? Мы, в натуре, хренеем от этой ботвы, не поймём ничего. А они нам – карты наши топографические, приборы геодезические. Опять же ружьё у нас было – как же в тайге без него? Ну и с учётом этих неопровержимых доказательств приговорили нас к двадцати пяти годам лишения свободы каждого. С тех пор и парюсь здесь. Один мужик, что со мною был, умер уже, другой хорошо устроился – бугром стал.

– То есть, вы хотите сказать, что вас держат здесь без суда и следствия столько лет? – с негодованием воскликнул Студейкин.

– Почему же без суда? – дневальный, поплевав на огонёк цигарки, сунул окурок за ухо. – Суд был. Приговор особой тройки окончательный и обжалованию не подлежит. Да и кому здесь пожалуешься? С волей связи нет. Переписка запрещена. Ни радио, ни телевидения, ни газет… Хотя, с другой стороны, жить можно. Вот в шахте, на лесоповале – там каторга. А здесь, в дневальных, – ништяк. Лишь бы порядок в бараке был. Отсижу свой четвертак – на бесконвойку в посёлок выйду. А там жениться можно, детей завести. Чем не жизнь?

– Это за какие же особые заслуги тебя на такую хлебную должность определили? – прищурился Фролов. – Небось кумовьям в оперчасть стучишь?

– Обязательно, – легко согласился шнырь. – Как же иначе? Я ж активист, красный по масти, обязан с администрацией лагеря сотрудничать. Нас, пришлых, тех, что с воли сюда попали, в актив чаще всего берут. Потомственные-то зеки, ну, которые здесь родились, – тупорылые, ни читать, ни писать не умеют, а только пырять да кайлом махать. Либо блатные, урки то есть. Им с вохрой сотрудничать по понятиям не канает. Так что и вы оботрётесь немного, осмотритесь, тоже в активисты запишетесь. А то придётся тачку катать или в шахте породу рубить. От такой работы быстро загнуться можно.

– Я в актив не пойду! – не без пафоса провозгласил Богомолов. – Я – с народом, как все!

– Ну-ну, – прозорливо хмыкнул дневальный. – Смотри, чтобы тебе в пидорасах, опущенных, не оказаться! Смелый какой…