Аномальная зона

Фролов помолчал, думая о том, что ему, сотруднику милиции, среди уголовников может прийтись особенно трудно. А потом поинтересовался:

– А про нас что кумовьям докладывать будешь? Что мы и впрямь диверсанты и хотели, к примеру, ваш лагерь взорвать?

– Взорвать? – задумался зек. – А взрывчатка при вас была?

– Не было, – будто сожалея, произнес капитан.

– Тогда теракт не проканает, – покачал головой шнырь. – А давайте я напишу, что вы просто на разведку шли? Чтоб, значит, разузнать всё и своему начальству контрреволюционному доложить. То есть умысла на диверсию не имели. Глядишь, в таком случае стандартной статьёй и четвертаком срока отделаетесь… Я про то в оперчасть напишу, а вы тогда этой версии на допросах придерживайтесь. Мол, разведчики засланные, хотели только место дислокации лагеря разузнать, систему охраны…

– Зачем же мы на себя наговаривать будем? – возмутился журналист.

– А за тем, очкарик, – сурово сказал дневальный, – что чистосердечное признание и раскаяние смягчает вину. А начнёте всё отрицать, отпираться – во-первых, вам морды набьют, а во-вторых, вгорячах, как особо опасных, и шлёпнуть могут.

– То есть, вы хотите сказать – расстрелять?! – не поверил Студейкин.

– Да за милую душу! – подтвердил шнырь.

3

Милицейский опыт не подвёл, Фролов угадал правильно. Солнце склонялось к вечеру, и вскоре в карантинный барак заглянул молодой вохровец – строгий, затянутый в портупею.

Перешагнув порог, он поправил сбившуюся набок тёмно-синюю фуражку и обвёл пристальным взглядом сидящих за столом.

– Встать! – рявкнул и вскочил первым, будто пружиной подброшенный шнырь, сорвав с головы кепку и вытянувшись перед вохровцем в струнку. – Гражданин начальник! В карантине содержится этап вновь прибывших заключённых в количестве трёх человек. В настоящее время с ними проводится разъяснительная работа по распорядку дня и правилам поведения осуждённых. Старший по карантинному бараку дневальный Т-730!

Вохровец, на плечах которого Фролов разглядел погоны младшего сержанта, кивнул нелюдимо:

– Давай их в оперчасть по одному – на допрос, – и, остановив тяжёлый взгляд светло-серых глаз, которые при других обстоятельствах могли бы показаться красивыми, на Студейкине, добавил: – Сперва вот этого, очкастого приведи.

И вышел, опять зацепившись фуражкой о низковатую притолоку.

Шнырь не без жалости предложил журналисту:

– Пойдём, парень. Вещи не бери. Здесь рядышком.

Оперчасть располагалась неподалёку, в соседнем бараке. Шагая позади на некотором отдалении от Студейкина, шнырь наставлял его шёпотом:

– Как войдёшь – кепку долой. Доложись: дескать, подследственный такой-то на допрос прибыл. Это им понравится. Говори, что готов к сотрудничеству. В глаза кумовьям не смотри. На вопросы отвечай быстро, как я учил. Со всем соглашайся, раскаивайся. Будешь права качать – они тебе рёбра пересчитают. Да, кстати: про то, что обувку вольную у меня поменяли – молчи. Проболтаешься – от меня по рогам получишь. Понял, интеллигент?

Студейкин, как ни тряслись у него поджилки, молчал независимо, гордо вскинув голову и выпятив вперёд небритый давно, покрытый длинной русой щетиной подбородок. Так и шагнул, заботливо подталкиваемый сзади в спину дневальным, в кабинет оперчасти.

Здесь за широким и длинным столом сидели три офицера. Два подполковника – один давешний, оравший на задержанных в обыскной, красномордый и злой, второй, наоборот, – длинный, бледный, аскетически худой. Оба ближе к пятидесяти по возрасту. Третий – дряхлый, явно за семьдесят, майор – листал тощую картонную папочку. Перед ним стояла чернильница-непроливайка, лежала ручка со стальным пером и какая-то штуковина – пресс-папье, кажется. Журналист все эти писчие принадлежности только по старым фильмам знал.

Ещё двое служак в солдатских гимнастёрках с засученными рукавами, тоже преклонного возраста, стояли поодаль, будто пара сторожевых псов, ожидавших команды «фас».

Все с интересом уставились на вошедшего.

Студейкин остановился посреди кабинета, напротив стола, и огляделся в поисках стула или табурета, не найдя их, переминался с ноги на ногу, стараясь скрыть охватившее его волнение. Он напрочь забыл все наставления дневального, и когда краснорожий подполковник гаркнул: «Шапку долой!», поправил очки на носу и поинтересовался растерянно:

– Это вы мне? Что?

Тут же один из стариков шагнул вперёд и наградил его такой затрещиной, что полосатая кепка – новая, сшитая из жёсткой ткани, будто картонная, – слетела с головы журналиста и покатилась по полу.

– Что? Как… как вы смеете?! – задохнулся от негодования Студейкин.

Гнусный старик, скаля в улыбке пеньки гнилых зубов, попросил вдруг вежливо:

– Ты, гражданин, очёчки сними…

– Кто? Я? – бестолково вертел головой ошарашенный журналист. – Да, пожалуйста….

Он сдёрнул с носа очки и тут же получил сокрушительный удар в левый глаз. Рухнув на пол, Александр Яковлевич краем ускользающего сознания успел удивиться тому, что дряхлый на первый взгляд старичок бьёт на редкость крепко, словно профессиональный боксёр.

Очнулся Студейкин, судя по всему, почти сразу, через пару минут. Его подхватили под руки всё те же два старика, поставили на ноги, повернув лицом к сидевшему невозмутимо за столом начальству. Услышал, когда стих звон в ушах, что худой подполковник отчитывает престарелых вохровцев:

– Ты мне подследственного угробишь, Акимыч! Кто тебе приказывал дух из него вышибать? Нам через час Хозяину о результатах дознания докладывать, а ты бьёшь так, будто убить его хочешь!

– Дык… Хилой он больно, товарищ подполковник. Я легонько ему приложил, для острастки, а он сразу с копыт…

– Нет, ты посмотри на них! —развёл руками офицер-аскет, обращаясь к краснолицему соседу. – Вроде учим их на служебной подготовке, инструкции конспектировать заставляем… А что на практике?! На практике – топорная работа, низкий профессионализм. И это наши ветераны, старая, можно сказать, гвардия! О чём гласит инструкция два-ноль-семь-дробь-четырнадцать от тридцать восьмого года? В ней в пункте пятом параграфа восемь прямо о нашем случае сказано: если источник информации, – указал он пальцем на покачивающегося, не пришедшего ещё в себя окончательно журналиста, – находится в ненадлежащей физической форме, имеет явные признаки заболевания, ослаблен и истощён, в скобках – имеет явные признаки беременности, инвалидности, то четвёртая степень допроса применяется к нему с осторожностью. И по возможности грубое механическое воздействие на мягкие ткани туловища заменяется на тактильные раздражения. В скобках – щипки, уколы, прижигание кожных покровов в наиболее чувствительных зонах тела. А именно: на внутренней поверхности плеч, бёдер, в подмышечных впадинах, в области паха и половых органов… А вы будто не советские чекисты, а какие-нибудь буржуазные, западные заплечных дел мастера-костоломы – бабах по голове! А там, между прочим, у диверсанта мозги. А в мозгах – нужная нам информация о его вражеской деятельности!

– Ладно, продолжим, – нетерпеливым жестом прервал его красномордый подполковник. И вперил взгляд прозрачно-голубых, до белесости, глаз в журналиста. – Ну что, гнида? Будем в молчанку играть? Колись, падла, кто тебя послал, с каким заданием, к кому шёл? Имя, фамилия, быстро!

Студейкин молчал и только вертел замороченно головой, трогал заплывший, слезящийся от боли глаз.

– А между тем те, кто тебя послал, – вкрадчиво вступил в разговор худой подполковник, – находятся сейчас в безопасности. Они посылают таких, как ты, на верную смерть. Вы, диверсанты, – чёрная кость, которой им не жалко пожертвовать ради своих империалистических целей. Скажите, ради чего вы готовы отдать свою единственную и неповторимую жизнь? Ради идеи? Так её у вас, буржуазных наймитов, нет. Ради денег? Смешно. На том свете деньги вам не понадобятся…

– П-почему на том свете? – пролепетал, чувствуя, что происходит что-то невозможное, запредельное для его разума, Студейкин. – Это… это недоразумение!