Дети новолуния [роман]

— Я хочу знать, — прорычал он заплетающимся языком. — Может, там отрава.

Лю Чжун-лу вырвал из ножен саблю и приставил её к горлу монгола. Одуревшего сотника остановил не столько клинок, сколько полный стали взгляд чжурдженьского телохранителя. Монголы вскочили на ноги. На мгновение все замерли. И тут монах просеменил к сотнику, которому едва доставал до плеча, вежливо забрал у него свой сундучок и вернулся к прерванному занятию как ни в чём не бывало. Лю Чжун-лу решил, что пришёл его конец. Он быстро убрал саблю в ножны и поклонился.

— Думаю, Сын Неба оценит твою сдержанность, — пробормотал он.

Сотник тряхнул головой и, не проронив слова, направился к своим воинам. Теперь оставалось ждать удара в спину. Но ничего такого не последовало. Протрезвев, сотник, видимо, решил сделать вид, что ничего не помнит. Более того, он попросту перестал замечать монаха. Так было спокойнее. Больше шансов не прибить его ненароком, как муху. Но вместе с тем он стал бдительнее следить, чтобы с головы монаха не упал ни один седой волос.

Тогда же монах попросил Лю Чжун-лу больше не заступаться за него.

— Почему? — удивился чжурджень.

Монах взял в руки два одинаковых камня, взвесил их.

— Видишь? — спросил он. — Один уравновешивает другой. Зачем мешать тому, что идёт по закону сущего? Когда надо, дао сам положит песчинку — на этот или на тот.

Все другие дни монах в основном сидел на месте, погружённый в себя, и либо неслышно разговаривал с ослом, либо ковырялся в своём сундучке, либо мычал себе что-то под нос. Иногда он бродил по полям, собирая полезные растения, затем высушивал их и раскладывал по баночкам.

Вообще-то Лю Чжун-лу ожидал от него каких-нибудь откровений, каких-нибудь неожиданных чудес. Но их не последовало. Монаху не было дела до сопровождавших его людей. Однако, удивительное дело, находясь возле монаха, телохранитель всё равно как будто бы безмолвно разговаривал с ним о наиболее важном, что есть, для любого человека, разговаривал много и столь искренне, что душа сама раскрывала крылья, воспаряя над прекрасным и безразличным миром, полным сиюминутных страстей и бесплодных иллюзий.

«Нет смысла бояться, — думал чжурджень, всё глубже постигая простоту своих мыслей. — Всё во мне».

В один из тёплых вечеров, сидя на берегу реки, текущей в пустынной, каменистой местности, ожидая, когда монголы надуют бычьи шкуры, чтобы переправиться самим, а местные рабы соорудят плот для монаха и его осла, телохранитель Лю Чжун-лу увидел на горизонте два заходящих солнца. Одно было большое, красное, зыбкое, на него трудно было смотреть. А другое — поменьше, холодное и синеватое. Его можно было спутать с луной, но это, несомненно, было солнце. Перетягивая шкуру, сотник злобно ворчал: «Я о маме своей так не заботился», — имея в виду плот для осла. Другие тоже были заняты делом. Никто не следил за солнцем. Телохранитель почувствовал, как корни волос на голове покрылись испариной.

— Э-э, — слабо крикнул он, поднимаясь, — э-э-э.

Монголы остановились и тоже уставились туда, куда смотрел чжурджень. Рабы вытаращили глаза и рухнули на колени, закрыв головы руками.

— Что это? — трясущимся голосом спросил рядом стоявший монгол, обращаясь почему-то к монаху.

— Да, — присоединился Лю Чжун-лу. — Что?

Старый монах спокойно посмотрел на одно солнце, потом на другое и буркнул что-то.

— Чего он сказал?

— Сейчас пропадёт, — перевел чжурджень пересохшими губами, не отрывая глаз от горизонта.

Через некоторое время солнце размером поменьше медленно растворилось в воздухе. Монголы вперились в монаха, который, обмахиваясь веером, с выражением блаженства глядел на сверкающие воды реки.

— Он что, колдун? — спросил сотник.

— Нет, — сказал чжурджень неуверенно. — Но лучше его не обижать.

Монголы постарались забыть этот случай, но теперь их не надо было убеждать в том, что животное, которое они охраняют, и впрямь ценное, потому что его хозяин стоил целой луны.

В тот же день на листе бумаги тонкой кистью монах написал следующее: «Прошли мы уже десять тысяч ли и, может быть, пройдём столько же. Видели нищих, царей, жрецов, селения, храмы, руины, убогих, весёлых и мёртвых. Всюду роскошь и бедность, бок о бок, как брат и сестра, как мышь и змея. Всюду скорбь. В здешней стороне утром холодно, днём тепло, ночью опять холодно. Зверей не видно. Есть птицы. Деревья рубят, чтобы было тепло. Рыбу едят. Они говорят — небо. А где вода? Земля? Воздух? Нет ничего, и есть всё. Такова мудрость сущего. Видел вчера котёнка. Какое счастье не знать, что уцелел!»

В конце он добавил стихи, которые сочинил сам: «Утки летят на войну — значит, скоро зима. И если четыре пальца — это четыре времени года, то что означает пятый? Уж не он ли Всё?»

Между честью и доблестью должен размещаться ум. Он не позволит двум этим павлинам распустить хвост и наделать роковых ошибок. Поэтому через пару недель изнурительных и бесплодных атак каан собрал военный совет. За прошедшее время многое произошло. У монголов почти иссяк хашар, и, чтобы пополнить число пленных, закрывающих своими телами идущих на штурм ордынцев, требовалось время, пока их пригонят из отдалённых областей. Само войско несло неоправданные потери, оборонявшиеся бились с отчаянной свирепостью, несовместимой со здравым смыслом, ибо в городе уже не осталось чему полыхать, смола кончилась, стрел не хватало, люди гибли сотнями. Более того, монголы всё-таки собрали катапульты и теперь целыми днями обстреливали крепость со всех сторон горшками с горящей нефтью или с китайским порохом и каменными глыбами, расколошматив уже четыре башни и большинство бойниц. По их впечатлению, на врагах живого места не осталось. И всё же они держались. Мужчин сменяли женщины, женщин — дети, детей — старики.

Волкодавы и простолюдины дрались на гребне стен вместе с рабами самого низкого звания. Весь чёрный от копоти, остервеневший до озверения, в лохмотьях из драгоценной парчи, Кипчудук искал глазами монгольского хана, а когда увидел его, стоявшего возле шатра, то рукой с только что отсечёнными в бою пальцами показал ему непристойный жест, понятный без толмача.

— Жопу бы тебе натянуть, — проворчал каан, удаляясь.

— М-да-а, — тихо заметил Елюй Чу-цай, — настоящий зверь, тем более загнанный, никогда не сдаётся.

На него оглянулась Лу Ю. Она слышала. Ноздри её трепетали. На скулах пылал румянец.

Позже в своём шатре, облокотись на подушки, она шепнула задремавшему каану:

— Загнанный зверь никогда не сдаётся, мой господин. Его можно или убить, или обмануть.

Военный совет проходил в гэре каана. Нойоны полукругом уселись перед вождём, сложили на коленях руки, прикрыли глаза. Каан позволил каждому высказать своё мнение о происходящем. Они знали, что могут говорить всё, что думают. Из услышанного можно было сделать вывод, понятный и без слов: в ближайшие дни, если не чудо, город не взять; стены настолько крепкие, что вряд ли удастся пробить в них брешь; осадные башни бессмысленны — их не подвести к стенам, стоящим на возвышении; рек рядом нет, а значит, нет и плотин; природа источника, бьющего в городе, загадочна, как загадочны и условия его ликвидации; подкоп невозможен — камень; в городе есть запасы еды и какой-никакой человеческий ресурс. Насколько может затянуться вся эта катавасия, предсказать трудно.

Однорукий тёмник Жэлхэн предложил ждать.

— Чего? — грубо спросил каан. — Когда они нарожают новых бойцов?

Жэлхэн втянул голову в плечи. Однако всем было ясно, что глупо просто так терять головы монголов под стенами маловразумительной, смешной цитадели, от которой ничего не зависело. Обмен мнениями закончился.

— Утром начнём переговоры. Они выйдут. Потом мы их возьмём, — подвёл черту каан.

Нукеры молча склонили головы. По правде говоря, каждый из них давно подумывал об этом.

На заре монгольская армия выстроилась вокруг крепости. Бил сильный ветер. Гривы низкорослых коней мотались из стороны в сторону. Скуластые лица воинов, пустые и безучастные, множились до самых дальних предгорий. Из расщелины между скал сперва одиноким проблеском, но уже через минуту прямым, расширяющимся лучом проглянуло солнце, покрасив часть войска охрой. Ни одна сотня не двинулась с места.