Дети новолуния [роман]

— Почему у тебя такое печальное лицо? — спросила Лу Ю нежным голосом.

— Неужто печальное?

— На нём следы душевного беспокойства.

— Хм, многие хотят залезть мне в сердце.

— И я. Я тоже хочу. Залезть, — она царапнула его за грудь, — и там остаться.

Старик рывком притянул её к себе и заглянул в её чёрные глаза.

— В сердце моём жарко будет.

— Авось уцелею. — Она приблизилась к его уху: — Лишь бы тебе самому не сгореть.

— Помолчи!

— Как скажешь, любимый.

Он встал. Потом долго ходил взад-вперёд по шатру, маялся. Сцепил пальцы в один кулак. Потом сел на кошму возле неё.

— А ты умна. Э-э, как умна. — Он поднял на неё тяжёлые, выпуклые веки, из-под которых глядел твёрдый, как полено, глаз. — Тогда скажи. Никто не может меня победить. И не победит никто. Я знаю. — И вдруг закричал, потрясая сцепленными руками: — Так почему я чувствую себя побеждённым?!

Это было слишком. Лу Ю схватилась за голову. А каан резко развернулся к ней спиной. Она не знала, что ему сказать. Это было слишком. Такие признания даром не проходят. И Лу Ю тихо спросила:

— Куда ты теперь пойдёшь?

— Я ещё не решил.

— Иди на запад, на персов. Там столько богатства. Я видела их купцов. У них такие кони, каких я не встречала во всю свою жизнь.

Его спина сгорбилась, плечи обвисли.

— Зачем? — глухо спросил он. — Всё их богатство уже моё.

— Его надо взять.

— Нет, я пойду в степь, домой. А там поглядим.

После долгого молчания Лу Ю робко тронула его плечо и сказала:

— Послушай, это всё сны. Нельзя верить снам. Иначе они станут вещими.

— Хорошо, — он не повернулся, — ступай к себе. Завтра много забот.

Склонив голову, Лу Ю выскочила наружу. Чёрное небо было затянуто дымом, отчего звёзд было не разглядеть. В скрытых тьмой предгорьях гудел сдержанный рокот, по своей напряжённости сравнимый с замиранием природы перед бурей. Налетел сильный ветер. Лу Ю поспешила к своему шатру. По дороге ей повстречался кидань Елюй Чу-цай. Он сидел на камне и не то спал сидя, не то смотрел на чёрную, без огней, громаду обречённой крепости. Елюй Чу-цай не видел тангутскую принцессу. Она сама подошла к нему и вежливо вздохнула. Кидань обернулся. Вытянутое лицо его не выдало никаких эмоций.

— Завтра здесь будет жарко, — сказала Лу Ю улыбаясь.

— Возможно, — ответил кидань не вставая.

— Они там хорошо подготовились?

— Не знаю.

Повисла неловкая пауза. Шёлковые одежды трепетали на ветру. Лу Ю поправила выбившиеся пряди.

— Я слышала твой разговор с этим несчастным, — сказала она, не переставая улыбаться.

— Ну да, ты же понимаешь ханьский.

— Он просил убить его.

Кидань молчал.

— Я думаю, что ты сделал хорошо, — добавила она и больше не улыбалась.

Кидань продолжал молчать.

— Не бойся, я никому не скажу.

— Я и не боюсь, — сказал Елюй Чу-цай.

— Ладно.

Она повернулась, чтобы уйти, но задержалась. Белки глаз сверкнули в темноте.

— Ты пожалел его, — сказала она.

— С чего ты взяла?

— Ну как же… Я сама видела.

Елюй Чу-цай пожал плечами.

— Жалость… Как на монгольском «жалость»? Я и не знаю. А ты?

Он опять не ответил.

— Странно… — промолвила она зачарованно. — Странно.

— Что?

— То, что бывает такое.

Лу Ю спрятала руки в халат и побежала прочь.

Ещё не рассвело, а земля уже гудела от топота тысяч копыт. Этот гуд заглушал голоса суетящихся внутри крепости жителей. Среди них было слишком мало воинов, и потому все, включая женщин, стариков и детей, безропотно втянулись в лихорадочную работу по обороне города. У них всё-таки была вода, и еды хватило бы на год, если расходовать её с умом. Главы родов с обречённостью приговорённых к казни выдали все свои запасы, лишь бы крепость держалась. Небо было черно от испуганных птиц. Никто не верил, что город устоит. Каждому было ясно — это конец и никаких чудес не предвидится.

— Псы! — то и дело срывался самый именитый из волкодавов Кипчудук, ценой состояния умудрившийся спасти свой род от гибели в самом пекле монгольского нашествия, а теперь вот отчётливо понимавший, что лишь продлил ему жизнь и уже завтра этого рода на земле не будет. — Псы! — ревел он, сгорая от бессильной ярости. — Ломайте столы, сундуки, всё ломайте! Тащите котлы из подвалов! Эй, вы! Ну! Открывайте зинданы! Наружу всех! Уже не разберёмся! Саблю каждому — и на стену! Давай! Псы! Живее! Живее! Давай! И мулл туда же! С оружием! Всех!.. Молиться больше не надо. Аллах нас оставил.

После того как нескольких плачущих женщин зарезали прилюдно и ещё кому-то за истерические причитания отсекли голову, в городе установился суровый дух сосредоточенного действия. Ремесленники бросили свою работу и влились в ополчение, как, впрочем, и чиновники, и больные, и старики, и преступники, и главы богатых родов со всей своей челядью, даже евнухам и сочинителям нежных газелей и тем всучили копья и рогатины. Город поделился на две неравные части: на тех, что взялись за оружие и разместились на позициях, которые выбрали волкодавы, и тех, что обеспечивали их едой, оружием, бинтами, самым необходимым. Горели костры под чанами, наполненными смолой и нечистотами. Наладили три катапульты и установили на площади. Женщины возились с кухней. Младшие дети бегали с поручениями, а те, что постарше, вооружившись, чем смогли, вместе с другими воинами как зачарованные прилипли к бойницам. То, что открылось их взору, сковывало души тоскливым страхом.

Всюду, куда дотягивался глаз, всюду наблюдалось оживлённое движение. Несмотря на кажущийся хаос, в нём явственно угадывалась угрожающая осмысленность и воля приказа. Пеших не было. В жёлтой завесе пыли крутились конники, в большинстве своём вооружённые лишь луками, с притороченными к седлам высокими колчанами, куда-то неслись, замирали на месте, вновь перемещались, оглашая окрестности рваными гортанными выкриками. Вида самого что ни на есть обыкновенного, они и смотрелись простыми пастухами-кочевниками. В них не было пышности хорезмской кавалерии, и даже начальники мало чем отличались от рядовых воинов. Но в этом пренебрежении внешним лоском, в обыденности повадок проглядывала крепкая сила ремесленников.

С какого-то момента в манёврах монголов наметился неуловимый смысл. Как в течении воды, несущейся к водовороту, постепенно определяется некая округлая геометрия, так и беспорядочное движение монгольской конницы незаметно свилось в слаженное действие, направляемое крепкой и уверенной волей. Внезапно конники выстроились в ряды, убегающие в неоглядную даль серыми тенями, плотно охватив живым кольцом город. Никто на стенах не услышал приказа, но, постояв некоторое время, передние ряды монголов практически одновременно ринулись к подножию Кешекента, переходя по мере приближения в галоп. И вся человеческая масса сразу дрогнула и сдвинулась с места.

С диким визгом монголы подлетали к стенам на близкое расстояние, не останавливаясь, срывали луки с плеч и, выпустив по нескольку стрел, резко поворачивали назад. За ними шла новая волна лучников, за ней — другая, и другая, и ещё, ещё — и так до бесконечности. Воздух наполнился ужасающим свистом монгольских стрел, мириадами летевших через крепостные стены внутрь города. Люди падали наземь, зажав уши. Жалкие попытки ответить нападавшим провалились: слишком напористой была атака кочевников. Вблизи оборонительных укреплений мостовые усеялись телами сражённых. Казалось, стрелы заполнили собой весь мир. Они били в каменные стены домов и с деревянным стуком сыпались на головы жителей. Дети кидались подбирать их и сами попадали под шальной обстрел.

Бог весть откуда к подножию крепости выскочил гнедой жеребёнок. Насмерть перепуганный, он метался между стен и набегающей конницей, как бумажная игрушка, подламывал ноги, спотыкался, вскакивал и даже уже не вздрагивал от страшного грохота. Хрупкая фигурка то и дело выныривала из клубов пыли, когда казалось, ему настал конец.