Дети новолуния [роман]

— Э-э-э, много ты понимаешь.

С полгода назад город сдался без боя и потому не был разрушен. Его жителям повезло: их разграбили, обложив данью, и оставили в покое. Потом пришли какие-то люди, по виду дикие и кровожадные, как гуриды, перебили монгольский гарнизон, наместника с подручными из своих, точно баранов, зажарили на площади и объявили газават. Имамы их поддержали, полагая, что основная масса монгольской армии уже покинула пределы земель Всевышнего, и вот теперь маленький Кешекент занял круговую оборону, вооружившись тем, что удалось раздобыть в ходе нападений на летучие отряды. Особая надежда была на источник, бьющий внутри крепости. И на стойкость обороны.

Но при виде воинства кочевников, безбрежно запрудившего привычные окрестности, в городе пошла грызня. Особого страху нагнала хозяйственная деловитость монголов, которые механически, но вместе с тем продуманно располагались вокруг крепости, перекрывая любую возможность не только незаметно покинуть её, но и совершить внезапную вылазку. Те, которые в прошлый раз благополучно откупились от кочевников, в основном родовитые мироеды — волкодавы, как звали их за глаза, — быстро разоружили захвативших власть пришельцев, при этом паре из них вспороли животы, и потребовали начать с монголами переговоры. Имамы перетрухнули и даже согласились отменить газават, однако идти к монголам отказались наотрез. Имамов побили, но те упёрлись — хоть режьте тут. Впрочем, когда кочевники выставили шесты с подвешенными за челюсть правоверными, которые, по-видимому, шли к ним, волкодавы опустили руки. Монголы ясно показали — надежды договориться нет. И значит, возможности сообщить им, что бунт подавлен, джихад отменён и крепость готова к мирной капитуляции, тоже не осталось никакой.

В городе пошла невообразимая паника, поднялся такой дикий крик, что даже тугой на ухо Субэдей насторожился: «Чего у них там, свадьба или похороны?» Женщины рвали волосы на головах, дети выли, мужчины истощались в ожесточённой брани, размахивали ножами, разбивали о стены лбы, рыдали. Зарезали ещё троих пришлых баламутов, остальных развязали и вернули оружие. Волкодавам было всё равно.

— Ну, — оскалился каан, — этих возьмём с первого раза. — Его кулаки сжались до побеления. — И хорошенько накажем.

Он часто так говорил. И не ошибался. Чёрные мысли отступили: рядом была женщина, которая нужна, а впереди охота — вот только прихлопнуть мстительным кулаком гнездо взбесившихся скорпионов.

К вечеру крики стихли, и на стенах замаячили шлемы мятежников. Все окрестности, вплоть до самых дальних предгорий, расцветились огнями костров. Монголы располагались на ночлег, словно это был обыкновенный привал, вот только коней не отпустили с привязи; по их поведению невозможно было понять, что намерены они делать дальше. Копошились, шумели, лязгали, гоготали. А упала ночь, и пахнущий жареным мясом дым накрыл возбуждённый город.

Во время ночной прогулки каан услыхал смех, доносившийся из-за скал. Он спрыгнул с коня и пошёл узнать, что там происходит. Спешилась и свита. Его не сразу заметили. Группа уйгуров столпилась вокруг какого-то предмета, лежащего, по-видимому, на земле, и то и дело взрывалась буйным хохотом. Осторожно приблизившись, чтобы не обнаружить себя раньше, каан заглянул через плечо. То, что он увидел, не было неожиданностью. Такие подарки время от времени поступали от богатых дворов цзиньцев и чжурдженей: в куче тряпья шевелился бородатый человек, из тех, которым в забаву отсекают руки и ноги, потом подолгу лечат, превращая в живую игрушку, и держат вместе с шутами на случай скуки. При нём постоянно находился слуга, который ухаживал за ним, носил на руках, кормил, умел исцелять раны.

Старик не стал выяснять, как калека оказался в руках уйгуров. Быть может, они попросту захватили его в числе трофеев — их право. Ему совали в рот то траву, то мясо, дразнили. Слуга с безучастным видом сидел по другую сторону костра. Он-то и увидел каана и, вскрикнув, упал на колени. Следом наземь повалились все уйгуры.

Каан навис над калекой — неопределённого возраста мужчиной с кольцом в носу, как у быка, с курчавыми волосами явно не ханьского типа. Он постоянно крутил головой, хрипел, скалил гнилые клыки, скрипел зубами. В отблесках костра его блестящее от пота лицо казалось измазанным кровью.

Каан ухмыльнулся и спросил его:

— Чего хочешь?

Калека вдруг замер, уставил на старика безумный взгляд и осклабился.

— Мяса, — надрывно крикнул он и бегло заговорил по-ханьски.

— Чего он? — повернулся каан к стоявшему позади Елюй Чу-цаю.

Тот встрепенулся, будто вышел из задумчивости, и повторил вопрос каана. Калека опять залопотал на ханьском наречии, употребляя одно лишь монгольское «мяса». Белки его глаз светились в темноте.

— Чего ему, мяса, что ли?

— Не знаю, как и сказать, — замялся кидань, прикусив длинный ус. — Видишь ли, он, этот урод, он хочет мя… ну, в общем, мяса… Твоего мяса.

Сапог каана уткнулся в горло калеке. Глаза старика пылали яростью. Сапог давил всё крепче. Через минуту ханьская игрушка лежала со сломанной шеей. И только на губах сохранилось странное выражение бессмысленной улыбки. Ничего не сказав, каан решительно зашагал прочь. Лу Ю задержалась, её глаза встретились с глазами киданя. Тот опустил веки.

Ошарашенные уйгуры медленно поднимались с колен. Неожиданно слуга калеки тронул Елюй Чу-цая за рукав. Кидань повернулся и увидел трясущееся, заплаканное лицо.

— Зачем сказал так? — выдохнул слуга по-ханьски. — Зачем обманул?

Елюй Чу-цай пальцем поманил к себе двух уйгуров.

— Убейте этого человека, — приказал он и пошёл за кааном.

Когда уже сидели в сёдлах, каан всё-таки поинтересовался:

— Почему ты этого?

— Он выразил недовольство твоим решением.

И вновь он заметил на себе внимательный взгляд обласканной кааном тангутки.

В эту ночь каан спал коротко и тревожно. Проснувшись, он помнил, что видел буйвола, на которого охотился, и буйвол этот был его мать, и он никак не мог решить, стрелять в буйвола или нет. Он вырвался из сна практически рывком воли и больше не уснул. Его не беспокоил предстоящий штурм маленькой крепости, равно как и её судьба, которая была предрешена. Старик лежал головой на мягком животе Лу Ю и следил за судорожными перемещениями ночных мотыльков, особенно крупных в этих местах. Мотылькам мешал огонь, они не могли успокоиться.

— Ты устал, — не спросила, а как-то по-матерински сочувственно признала Лу Ю.

— Нет, — сказал он. Помолчал и добавил мягче: — Нет.

— Они там притихли.

— Это ничего.

— О чём ты сейчас думаешь?

— Я говорил тебе о своей матери… Так вот, я чуть не убил её во сне.

— Это всего лишь сон. Пустое.

— Не знаю. Есть толкователи снов. Они говорят, что сны — это предупреждение духов.

— Есть и шаманы, которые вызывают дождь. Да только у них не получается.

Старик хмыкнул, ему понравилось. Он повернулся лицом к Лу Ю:

— По-моему, ты знаешь больше, чем говоришь.

— Все знают больше, чем говорят, даже дети, — улыбнулась она. — Вот ты хитрый: говоришь одно, а думаешь другое. И смотришь, что скажут люди. Разве неправда?

— Ты и это видишь?

— Когда женщина любит, она видит насквозь. Её трудно обмануть.

— А мужчина?

— Мужчина — не доверяет.

Рука старика сжала её руку.

— Хочу тебе сказать разные хорошие слова. Но забыл. Когда-то давно самой первой жене говорил. А что говорил, не помню.

— Не вспоминай. Эти слова принадлежат той женщине.

— А ты?

Она погладила его по волосам:

— Давай я налью тебе чаю.

— Не люблю я этот ваш чай. — Подумал и махнул рукой: — А и то, налей.

Лу Ю плавно высвободилась от него и, мелко переставляя ноги, подлетела к чайному столику. Плеснула в чайник кипятка и через несколько минут, отступив на расстояние, пустила из длинного носика струю точно в фарфоровую пиалу — старик не признавал маленьких китайских чашек. Затем она положила в чай кусочек бараньего сала, как ему нравилось, и так же стремительно вернулась к нему с пиалой в руке. Он взял, поморщился и отхлебнул. Ему хотелось сделать ей приятное, а ей приятно было угощать его чаем.