Дети новолуния [роман]

Потрясённый, каан замер перед ней, не в силах вымолвить слова. Лу Ю часто дышала и переминалась с ноги на ногу, держа нож перед собой. Волосы растрепались, глаза сверкали такой лютой ненавистью, какую трудно было в ней представить.

— Ты что?!

Он стоял перед ней огромный, сильный. Должно быть, она поняла — ей не справиться, шанс упущен, поскольку, ткнув ножом воздух, прошипела:

— Принцессу захотел? А шлюху из тангутского гарема?

Она была похожа на разъярённую дикую кошку.

— Дэв! Дэв! Не будет тебе! Дэв!

С пылающим от гнева, окровавленным, мёртвым лицом, каан сделал несколько тяжёлых шагов, встал на месте и коротким ударом ладони сбил женщину с ног. Она отлетела на подушки, так и не выпустив нож из рук, перевернулась и поспешно забилась в угол. Голые колени мерцали в полутьме. Каан сделал ещё один шаг. Она резко выпрямилась. Лицо её лоснилось от пота. Рывком раздвинула колени, оскалилась и с истошным визгом: «На! На тебе! На!» — вонзила нож себе в чрево.

В юрту ворвалась охрана. Каан стоял неподвижно, точно дуб, кулаки стиснуты до дрожи, лицо скрыто тьмой. В углу, подтянув колени к груди, скорчилась тангутская принцесса. Только по сведённым судорогой, неестественно выгнутым плечам можно было понять, что она жива.

— Заберите её, — прохрипел каан. — Отнесите в горы.

Он перевёл дух и вдруг заревел так, что у охранников душа рухнула в сапоги:

— На носилках! К диким зверям суку! Одну! И чтоб не подохла! Шкуру сдеру!

Сломя голову наладили носилки, аккуратно погрузили на них окаменевшее от боли лёгкое тело, накрыли попоной и осторожно вынесли вон.

Старик остался один. Бесцельно пошёл к выходу, остановился и вернулся назад. Он как-то обмяк, потух. Хмурясь, постоял перед кострищем, потом нагнулся, выхватил переливающийся уголь, подбросил на ладони и крепко зажал в кулаке. Затем медленно присел на корточки и так замер. На лице его не дрогнул ни один мускул. Только по лбу к переносице струились жирные капли пота.

Ещё он созвал курултай, на котором часто умолкал на полуслове и продолжал уже о другом, если вообще продолжал. Курултай обставили пышно, с какими-то немыслимыми церемониями, на которые он не обращал внимания. Вырядили даже коней, а сами сверкали почище содержимого сундука у багдатского процентщика. Каждый шаг знатных нойонов отзывался тяжёлым звяканьем всевозможных драгоценных украшений, прилаженных куда попало. Старик был снисходителен к такой слабости. Им и в голову не приходило, что рядом с иными из них каан выглядит как бедный пастух.

Он назначил наместников, а также сухо объявил, что сразу после окончания охоты пойдёт на тангуров, предварительно побывав в Керулене. Это, собственно, всё, что хотел он сказать орде. Когда забили в бубны, он поднялся и, не замечая торжеств, пошёл в свою юрту. Курултай оборвался. К трапезе приступили тихо, сдержанно, пока не перепились и вдоволь не наорались. Многие заметили, что каан не тот, даже подумали: каан не тот. Однако никто не пикнул.

Охота сразу пошла не так, как рассчитывали. Гористая местность с быстрыми реками, перепадами ландшафта и хоть редкими, но многочисленными лесами оказалась трудна для кочевников. Когда через дыры в раскинутой загонщиками сети легко просочились целые стада оленей, кабанов и прочей живности, каан распорядился начать всё сначала и запустил вперёд отряды разведчиков, которым приказал досконально обследовать местность и определить лучшие направления для слаженных действий охотников. Он самолично носился из отряда в отряд, стараясь для каждого уточнить задачу в предстоящем гоне, хотя это было странно и непривычно, ибо обыкновенно он делал то же самое не сходя с места. Свита едва поспевала за ним. Ставку свою он разместил там, куда, по его расчёту, должны выйти угодившие в ловушку звери, и тогда лишь от его решения будет зависеть их участь.

Сотники крутились как ужаленные. Они ждали расправы за провал гона, но, к общему удивлению, никого не наказали, каан был не тот, и теперь кнуты щёлкали с особенным рвением. Кому-то пришла идея усилием одной группы охотников загнать на территорию, где обычно пасутся олени и дикие козы, волков, используя их в качестве союзника, а другим загонщикам встретить бегущие стада и кинуть их прямо на ловчих. Таким образом, возрастала возможность удержать бегущих животных в одном направлении примерно так, как удерживают табун. Каану идея понравилась. Это было красиво.

Он ждал разведчиков, время от времени гонял зайцев, стрелял птиц. В основном мазал, но нисколько не переживал из-за этого. «Уже осень, — думал он. — Потом зима. Где я?» — и зябко кутался в свой старый кафтан. На костре варил барана и старался услышать в его запахе что-то ещё, оттуда, чего здесь и в помине не было.

Из стойбища прискакал сын Тулуй, растолстевший, слегка пьяный, пошёл рядом. В терпком воздухе особенно отчётливо звучали жалобные крики уток, острым клином плывущих в поднебесье. Старик задрал голову и долго смотрел им вслед. Тулуй сказал, что не хочет новую жену, которую выбрал ему отец, потому что она старая, и получил равнодушное согласие: не хочешь — не надо. Кроме того, он желал остаться в войске, а не тащиться на край света за новыми победами. И на это он получил разрешение. Довольный, он хлестнул коня и вдруг вспомнил:

— Отец, там люди какие-то пришли. Привели монаха. Не знаю, что за монах, но он говорит, что это ты его звал.

Старик отмахнулся:

— Потом.

Тулуй показал нагайкой вдаль:

— Смотри, вон они.

Каан оглянулся. На краю поля выстроились пять человек, издали слабо заметных, а шестой, маленький, как ребёнок, в пятнистом платке на голове, держал за поводья белого осла. Каан нахмурился, но ничего не вспомнил.

— Ладно, — сказал он, — поговорим вечером.

Те пятеро, что стояли рядом с монахом, и были той сотней, которую каан послал за ним, вернее, всем, что от неё осталось. За годы пути одноглазый сотник растерял всех своих подчинённых. Даже уцелевших трудно было назвать полноценными воинами: они были истощены и изранены, двое лишились пальцев на руке, один кашлял кровью. Самого сотника от смертельного удара стрелы спасла надетая под латы рубашка из грубого шёлка: она ушла в тело вместе с остриём, задержав его, и потому его легко вытянули назад, а рану монах обработал какими-то снадобьями. С ними не было и телохранителя-чжурдженя. В алтайском лесу сотник перегрыз ему горло, выступив из-за спины. Но престарелый монах был цел и здоров. Никто из лихоимцев не смог до него добраться. Ни один кусок пищи, предназначенный ему, не был поделён между всеми. И даже белый осёл пострадал не сильно.

Вечером Елюй Чу-цай напомнил каану, что ещё на Селенге, когда о Хорезме не было речи, ему рассказывали о даосском святом из Шаньдуна, который проник в тайны бессмертия и сам уже прожил несколько жизней. Каан заинтересовался и приказал доставить монаха, но дело затянулось, начался поход на Хорезм, армия непредсказуемо маневрировала на больших расстояниях, а сотня с монахом пыталась её догнать. И вот догнала.

Каан спросил, а верит ли сам Елюй Чу-цай в возможность обретения бессмертия на земле? Тот уклонился:

— У меня не было достаточно времени, чтобы постичь недоступное моему разумению. Говорят, есть живой эликсир вай дань, но он опасен в неопытных руках, и я бы не посоветовал его принимать. Гораздо надёжнее, но и труднее сварить такой эликсир в себе. Он называется нэй дан. Возможно, кто-то из посвящённых сумел овладеть внутренней силой ци в своем теле и научился ею повелевать. И тогда он умрёт, лишь когда захочет. Не знаю.

— Ты ничего не сказал, — проворчал каан и приказал привести к нему монаха, когда зайдёт солнце.

Вечером пятерым воинам дали еду и выпивку, а самого монаха повели в шатёр к каану. Пройдя между двух пылающих факелов, монах остался один. К белому шатру монгольского владыки вела узкая тропинка. Лёгкой поступью монах засеменил по ней. Внезапно из темноты вышел человек. Он был высок ростом, худой, с длинной, редкой бородкой и жёлтым, непроницаемым лицом. Монах остановился и с любопытством уставился на него. Незнакомец сунул кисти рук в рукава халата и тихо, почти шёпотом произнес: