Пыльная зима (сборник)

Так, думая о постороннем, Неделин досматривает комедию до конца. Пришел старший сын Виктор, который заканчивает школу в этом году, и с ним давно уже надо бы побеседовать по родительскому долгу. Неделин подходит к Виктору, заводит разговор о планах, Виктор отвечает туманно и нехотя, чему-то усмехаясь – над отцом, что ли, смеется? – за что? Запальцев уверял, что у них были прекрасные отношения – на какой почве, спрашивается? «Ты не хочешь всерьез подумать о своем будущем, – говорит Неделин, – а пора, давно уже пора», – и сам с отвращением слушает свой голос, комкает воспитательную беседу, машет неопределенно рукой: живи, мол, как знаешь.

Опять садится перед телевизором, смотрит не видя и слушает не слушая, душно на душе. Голос Сережи, Сергей Сергеича, шестиклассника, который кажется спасением: «Пап, не поможешь задачку тут?..» Неделин спешит к Сергей Сергеичу, подсаживается, треплет за вихры: «Эх, недоумок!» – начинает объяснять – и вдруг запутывается, начинает сначала и кое-как, с пятого на десятое постигает суть задачки, а затем, уже сердито, разъясняет сыну, швыряя ему тетрадку: «Головой работать надо, дебил!» Через минуту уже стыдно, хочется подойти к сыну: извини, брат, я просто не в настроении сегодня, – но что-то мешает. Не гордыня родительская, а понимание, что это будет ненатурально, и Сергей Сергеич почувствует, отдалится еще больше. С Запальцевым они за город выезжали на машине, собирали грибы, но это, между прочим, смертельное занятие, в газете вон пишут, что сейчас отравляются даже съедобными грибами: отравлена почва, отравлены подземные воды, все отравлено, сидите дома, детки, так оно спокойнее. Все сидите дома и не ахайте, что плохо, – будет хуже! С другой стороны, сейчас бы груздя соленого под холодную водочку. Замечательно! Сидишь так у костра, рядом ружье валяется, дичь в этом самом, как его…

– Лен, как сумка охотничья называется?

– Какая сумка? Патронташ?

– Да нет! Сумка такая, куда дичь складывают?

– Не знаю.

– Тебе просто подумать неохота.

– Чего ты злишься? И зачем тебе это нужно?

– Отвяжись!

– Кто привязывается?

Как же она называется, вот пропасть-то! Рюкзак, сидор, бурдюк, чемодан, совсем чепуха, какое-то сложное слово, труднопроизносимое… Как же… Как же… У Неделина даже голова начинает болеть, ходит нервно по комнате; нет, это нестерпимо, хватает куртку.

– Куда?

– Позвонить надо.

Бежит на улицу к автомату (свой телефон, установленный Запальцевым, вот уже полгода не работает, говорят, где-то кабель порвался. Сволочи. Запальцев небось показал бы им кабель. Плевать, он и не особенно нужен, телефон). Набирает номер сослуживца Хахарьева, охотника, спрашивает нетерпеливо, тот удивляется – зачем? Кроссворд решаю.

А-а-а. Энциклопедию надо иметь. Ягдташ, вот как!

Ягдташ, ф-фу, отлегло. Ягдташ. Ягдташ.

Возвращается домой.

– Позвонил?

– Да.

А зачем ему был нужен этот «ягдташ»?

…Слава богу, кончается вечер, скоро спать. Перед сном давний и обязательный ритуал – почитать что-нибудь. Елена шуршит газетой – как она может? – и даже пытается с ним обсудить чьи-то статьи, в которых особенно четко изложена суть настоящего момента; «Извини, я сам читаю», – приходится тоже взять книгу, чтобы избавиться от разговоров. Современных авторов Неделин не переваривает, поскольку окружающая жизнь ему и въяве остобрыдла, у него на нее умственная аллергия, если хотите. Лучше-ка взять старую уютную классику, где мало что царапает, где все знакомо, читано-перечитано. Но странное дело – и классика раздражает. Вот Гоголь с его маленькими несчастными людьми. Все вранье, они беспредельно счастливы. Башмачкин с наслаждением бумаги переписывает. Что, нет? Дальше. Ноздрев враньем счастлив, Манилов – мечтательностью, Плюшкин – скупостью, Собакевич – кушаньем, Чичиков просто-напросто сам собой счастлив. Кто сказал, что Гоголь – сатирик? Кого он бичевал и клеймил? – опомнитесь! Он зверски завидует своим героям, и пусть не врут учителя литературы, нет никакого второго смысла у названия «Мертвые души», имеются в виду умершие крестьяне, а герои – души живые, самоудовлетворенные. Может, поделиться этими мыслями с Виктором, пусть порадуется за отца, умеющего извлечь из заезженного – парадокс. Но Виктор сейчас нацепил наушники и перед сном слушает каких-то там своих кумиров, в частности рок-певца Неделина, однофамильца – чем он горд, – звезда которого ярко вспыхнула и тут же закатилась. Иногда так и подмывает сказать ему: «Это ведь я, милый ты мой, я, которого ты считаешь уже замшелым стариком, это я, вот так-то!» Но – нельзя. Знает только Елена. Ей нельзя было не рассказать – ведь надо было объяснить исчезновение машины, катера, дачи и всего прочего. А Запальцев, между прочим, уже открыто разъезжает по городу, никого не боясь. Неделин несколько раз видел его, хотя на улицу выходит очень редко, видел два раза из окна автобуса и один раз, когда ходил в магазин. Запальцев помахал ему рукой и даже остановился у тротуара, но Неделин отвернулся и быстро пошел прочь.

Знает только Елена. Когда Неделин все ей рассказал, она назвала его психом, смеялась, очень долго смеялась, зашлась смехом, и Неделин не сразу понял, что смех этот – истерический, болезненный, стал отпаивать ее водой, Лена стучала зубами, прикусывая чашку, лицо стало бледным. А сказала всего-навсего, когда успокоилась:

– Ну так, значит, так…

И больше ничего.

Она держит газету, он книгу, над ними двухламповый супружеский ночник – полоса света в ее сторону, полоса света в его сторону. Сейчас кто-то спросит:

– Будешь еще читать?

Ответ:

– Да, немного.

– А я спать, устал (устала).

– Ладно. (Это вместо – «спокойной ночи».)

Так всегда: кто-то еще читает, а кто-то засыпает. Сегодня она засыпает раньше, завтра – он. Сегодня гаснет полоса света в ее сторону, завтра – полоса света в его сторону. Поочередно. Ни разу вместе. Ни разу одновременно не остались в темноте. Неделин ее понимает. Ей трудно привыкнуть, трудно осознать, трудно настроиться. А он поначалу, в первые вечера, брал ее за руку или, как бывало, хотел подуть в ушко, перебрать пальцами завиток волос на виске, но она убирала руку, отворачивалась: «Не сейчас, Сережа…» Кажется, это «не сейчас» может превратиться в «никогда». Что с ней происходит? Ведь женщина интеллектуальная, не потеря же машины, дачи и финансового благополучия ее расстроила?

Не хочется даже думать об этом. Она заснула. Можно и мне спать. Кончен день.

ГЛАВА 47

Он устроился на прежнюю работу. Его преемник достиг некоторого начальственного положения, но Неделина взяли рангом пониже, беззлобно злорадствуя по поводу того, что вот-де каков он, хлеб вольного предпринимательства, вот они, легкие-то денежки, а в государственном учреждении на твердом окладе, оказывается, надежнее! Эта мысль многих утешала.

Очень скоро Неделина понизили, увидев, что он совсем не справляется с работой, которую Запальцев проделывал шутя. Потом понизили еще, и Неделин вернулся на прежнее место, его встретили с неподдельной радостью, ведь он был и выглядел проигравшим, а проигравших у нас любят. Не прошло и двух-трех дней, как все словно и забыли даже, что он куда-то отлучался, что ходил в начальниках, и уже Илларионов, месяц назад называвший его по имени-отчеству, стал обращаться исключительно по фамилии, стал уже поцыкивать, поторапливать. Неделин к этому относился равнодушно.

Странные у него были мысли, на странные поступки иногда потягивало. Сидит-сидит за своим столом и до жути вдруг захочется пойти к Илларионову или к самому директору товарищу Штанцив и сделать что-нибудь… что-нибудь такое… раскованное и дерзкое, хулиганское, безобразное… только зачем?

А то вдруг очень захочется выпить. Два раза он исполнял желание, оба раза вечером молча выпил бутылку водки. Елена – ни слова, только открыла банку помидоров, маринованных ее матерью, и поставила перед Неделиным.

Но это только два раза. Остальные вечера были одинаковыми: ужин, держание в руках газеты, сидение перед телевизором, натужное общение с детьми, держание в руках книги на ночь.