Пыльная зима (сборник)

Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные, или, как сказали его просвещенные соседи по палате, антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, по фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучило.

Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперед, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:

– Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я все люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и еще хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Пить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счет отгулов… Пять раз в реанимацию возили… После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит – остановиться не могу! Петь люблю! – любил, пока голос не сорвал, не дай бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю – пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь – петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!

– А женщин, женщин?! – подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.

Супраков даже вскрикивает:

– Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил. Богу говорил: «Господи, когда ж я на….сь?!» Ребята, ведь покоя уже нет! Увижу – в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, – не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!

– И?

– Жалеют пока, уберегся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! – вскрикивает Супраков. – Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было – восемь суток подряд не спал, и все мне в удовольствие!

– Это рвачество, – сказал кто-то.

– Нет! – искренне сказал Супраков. – Люблю! Не могу больше, вот – лечиться пришел. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я ее тоже люблю, перед детьми стыдно!

– И детей любишь?

– Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребенок, еле отняли…

– Мама надо любит! – нравоучительно заметил Магомедов.

Магомедов – случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его – многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошел. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошел следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, – и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным – взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!» Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток у диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришел, – под дождем. Наконец его заметил все тот же Матвей Филатович, за плечи повел в приемный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.

– Подарок, что ли? – подсказал Матвей Филатович.

Но Магомедов только разрыдался, повторяя:

– Лечи, пожаласта! Лечи, пожаласта!

И вот теперь Матвей Филатович лечит, описывая, наверное, этот случай в своей диссертации. Но ящик с коньяком он не взял, не взял! Ящик стоял неделю напротив диспансера, а надо сказать, что тут же, рядышком, находится винный магазин, алкоголики, собирающиеся к его открытию, не раз подходили к ящику, тупо стояли над ним, нагибались, рассматривая, но никто не тронул ни одной бутылки – не верили. На исходе недели ящик задела колесом проезжавшая по ухабистой Тулупной машина, он перевернулся, бутылки разбились, алкоголики учуяли запах и бросились, вырывали друг у друга разбитые бутылки, на дне которых что-то плескалось, пили, обрезая руки и рты.

– Мама надо любит! – с увлажнившимися глазами сказал Магомедов.

– Люблю! – заплакал Супраков. – Каждый месяц к ней в деревню езжу, подарками завалил, люблю маму, люблю родное село, родину люблю, отечество! – И он неровным сиплым голосом затянул русскую народную песню, допев которую, расплакался еще горше: – Нельзя так жить!

Ему вкалывали и скармливали горстями нейтрализующие средства, но они, кажется, не давали результата. Супраков бродил по коридорам с мучительными глазами, заглядывал в женские палаты, женщины, знающие о его болезни, поспешно закрывали двери. Однажды медсестра, симпатичная девушка, делала ему очередной укол. Супраков застонал и взял ее за руку.

– Разве больно? – удивилась медсестра.

– Уйди! – попросил Супраков.

На следующее утро его нашли в туалетно-умывальной комнате повесившимся на разодранной и тонко, но крепко скрученной простыне, чем очень возмущалась сестра-хозяйка…

Неделин не пил лекарств, не чувствовал необходимости. Матвей Филатович через равные промежутки времени расспрашивал Неделина о его мыслях. Неделин говорил мрачно и тихо, почти вещал о том, что его удивляет, почему люди открыто не убивают друг друга среди белого дня, это ведь давно уже возможно. И в первую очередь убить нужно его, Неделина, – уже потому, что он не представляет никакой общественной и личной ценности, и наверняка кто-то об этом догадался и преследует его исподтишка, прельщенный возможностью убить человека, гибель которого никто не заметит… Матвей Филатович не спорил, но умело направлял разговор в другое русло, вызывал Неделина на откровенность, прося рассказать о работе и семье. Неделин заготовленно жаловался и на работу, и на семью. Матвей Филатович, почувствовав в Неделине ум, способный к усвоению сказанного, стал объяснять ему, что неурядицы на работе и в семье – следствие его робости и внутренних запретов. Он видит в других способность к убийствам и насилию вообще потому, что чувствует в себе эту способность – и боится ее. Но бояться ее не нужно! Однако не следует и давать ей обязательно прямой выход! Просто нужно мужественно сказать себе: «Да, я частично подл, как и прочие, но если я никого еще не убил и не зарезал, значит я сильный человек! Значит – я властвую собой! Значит – и другие умеют это делать! Значит – нужно успокоиться».

– Вы это по науке говорите или исходя из себя? – с искренним интересом спросил Неделин.

– Исходя из себя. И по науке.

– Значит, вы, как и я, видите, что кругом ходят сплошные убийцы?

– Конечно!

– И как же вы?

– А что?

– Не боитесь?

– Ничуть!

– Почему?

– А потому что меня-то ведь тоже боятся! Зачем я себе буду нервы дергать? Пусть боится тот, кто слаб.

– Ладно, это страх. А зависть?

– Что зависть?

– Нет, не зависть… Как бы сказать… Н у, уверенность, что другому в себе – сытнее. То есть душе его?

– Понимаю.

– Ни черта вы не понимаете! А если бы вот вам пришлось: посмотрел на другого человека, а он на тебя, и… И поменялись!

– Тоже мне, проблема! Запросто!

Матвей Филатович глянул в глаза Неделина – и тут же Неделин оказался напротив себя самого, в белом халате.

– Ап! – воскликнул он сам с интонацией Матвея Филатовича, – и они мгновенно поменялись обратно.