Пыльная зима (сборник)

– Ты еще почитаешь?

– Да, немного.

– А я спать.

– Ладно…

Как-то Елена сказала:

– Ты совсем не ходишь никуда. Устаешь на работе?

– Да так, – сказал Неделин.

Значит, вспомнила его прежнюю привычку к ежевечерним прогулкам. Сказала: «ты не ходишь никуда». А могла бы: «мы не ходим никуда». Выпроваживает.

Впрочем, действительно, сколько можно отсиживаться? – или он боится опять перейти в кого-нибудь? Теперь не захочется. Надо заставить себя, надо выйти.

Он вышел.

Стояли ясные дни бабьего лета, вечер приходил как бы нехотя, сам себя не желая, в это время Неделин и отправился на прогулку по Кировскому проспекту.

Пересекая площадь у фонтана, он вспомнил вдруг, как, утверждаясь в смелости, обеспеченной чужим обличьем, помочился на площади перед аэропортом в Адлере. Что сейчас мешает повторить этот подвиг? Тогда он был не он, тогда это делал как бы другой. Но что теперь ему мешает представить, что это делает кто-то другой? Что ему грозит? Ну, пусть штраф, пусть даже посадят на пятнадцать суток за хулиганство, но не смертная же казнь!

Так уговаривал себя Неделин, и руки уже тянулись вниз, но тут же отскакивали, тут же он делал вид, что – ничего, случайное движение, и опять руки тянутся вниз, и вот он уже расстегнул и почти готов был все сделать, но тут увидел, что за ним с интересом наблюдает фотограф, расположившийся у фонтана с рекламными образцами своего творчества: юные красавицы, юные красавцы, почтенные старики, семейные портреты с добродетельными выражениями лиц, наклеенные на планшет. Неделин застегнулся и пошел дальше. Не смог.

В горле от пережитого волнения пересохло, а тут как раз на пути мороженщик со своим автоматом, рослый плечистый парень с умеренно дебильной мордой, делающий крохотную для своего организма работу: наполнял вафельные стаканчики коричневатой массой, сворачивающейся красивым таким завитком, который Неделину напомнил почему-то говяшку – когда хорошо работает желудок. Мороженщик сунул Неделину стаканчик с прохладной ароматической говяшкой, не глядя сунул, не глядя же раскрыл ладонь, чтобы туда положили деньги. Неделину страшно захотелось плюнуть в эту ладонь, поскольку видел, что парень презирает его, как всякий жулик (а без жульнического интереса такой здоровяга не стал бы тут работать), презирает обжуливаемого, психологически защищая себя от совести и лишних нервов. Но он не плюнул, отсчитал сорок копеек и высыпал на ладонь.

И показалось Неделину, что он идет сквозь толпу презрения, сквозь строй презрения, сквозь – будто бы – густой туман презрения. Продавщицы и продавцы магазинов, в которые он бездельно заходит, презирают его за то, что у него нет того, что есть у них, молодые люди презирают его за то, что он для них стар, плохо одет, за это же его презирают молодые женщины, о девушках уж не говоря. Неделину казалось, что торопливо идущий человек презирает его за то, что он, задрипанный, фланирует, сиротски облизывая мороженое, и ничего не делает для улучшения своей судьбы, не торопится, – презирает, а в нем самом, может, неосознанный страх: вдруг его дела не нужны, бессмысленны, не лучше ли сбавить шаг, купить тоже мороженое и пройтись спокойно, обратив внимание на природу (потому что дома, и люди, и плиты тротуара – тоже часть природы, и возможно, пора научиться любоваться окурком на тротуаре так же, как мы любуемся желтым цветком на зеленой поляне. Там желтое на зеленом, а тут на сером – оранжево-белый цилиндрик – фильтр и собственно окурок). Но нет, надо торопиться, надо все успеть, поэтому, отмахиваясь от непрошеных мыслей, он и презирает Неделина – наскоро.

Закрапал дождь, которого давно надо было ожидать, судя по небу, и многие раскрыли над собой зонты, и вот, видит Неделин, они уже презирают тех, у кого нет зонта, а те, у кого нет зонта, сразу каким-то невероятным образом умеют показать на лице, что зонт у них есть, они просто оставили его дома. И только вон тем двоим, которые идут в обнимку, лет восемнадцати, им наплевать на все, они не хотят стать под навес или в нишу подъезда, они даже хотят вымокнуть. Неделин встал в нишу подъезда, и на лице у него было ясно написано, что зонт у него есть, но он забыл его дома, на самом же деле старый допотопный зонт давно сломан, а новый купить никак не удается – то они страшно дороги, то их вообще нет.

Дождь прошел. Неделин, очень уставший за эти каких-нибудь полчаса, отправился домой, пообещав себе больше носа не высовывать на улицу: хватит, объелся, тошно. И даже не заглянул, как намеревался, в ресторан «Россия», посмотреть, работает ли там еще голубоглазая певичка Лена. Ну, допустим, работает, что дальше?

Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворенности – не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, – из-за чего-то другого, не сделанного, не совершенного. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждет начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!» Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» – и слезы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Вы чего? Вам чего? Вы кто?» – отшатнулась женщина с испугом.

Неделин торопливо – прочь.

Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок – и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» – «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок – и мимо, мимо, свободный, не удерживаемый, не унижаемый никем.

Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Ай! Ай! Что делается! Ай! Ай! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! – кричал Неделин. – Отдайте мне его! Ай! Караул! – кричал он по-бабьи. – Ай! Не могу! Ай, душа лопнет! Отдайте человека!» – и тянул несчастного к себе, выкрикивая еще какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего, и еще больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увел его, они быстро прошли два квартала, а потом паренек побежал от Неделина – наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.

ГЛАВА 48

Этот случай Неделина навел на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально – пока не свихнулся на самом деле?

Ради исполнения этого замысла он специально записался в областную научную общедоступную библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.

Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.

В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.

В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случай Неделина – как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.