Приглашенная

Здесь, м. б., уместно добавить, что вследствие произошедшего между мной и Сашкой Чумаковой у меня, среди прочего, отказали душевные устройства, ответственные за чувство ревности, о чем я догадался далеко не сразу. Если верно то, что ревность – это опасение замены, то замененный/подмененный Николай Усов не опасался, что его заменят/подменят кем-то иным. Как следствие этого, я никогда по-настоящему не ревновал ни Катю, ни, еще прежде, каких-либо других женщин, с которыми бывал близок, даже если к тому и возникали известные резоны, пускай не выходящие за пределы ухаживаний и комплиментов. Мало того. Я поймал себя еще и на том, что непонятным образом автоматически переносил на моих дам – и равно на возможных моих соперников – мое собственное, тайное, тщательно скрываемое и от себя, и от других тихое безразличие ко всему, что зовется sex’ом, или, по-старинному, интимной жизнью. Издавна я пребывал – и пребываю – в априорно ошибочном, но твердом убеждении, будто и другим все эти сласти нужны ничуть не более моего, т. е. как придется. Достаточно браво исполняя мужские обязанности, я знал, что без малейшего для себя ущерба смогу отказаться от них, как только представится случай, под любым предлогом – и мой отказ никем не будет замечен, осмеян или ложно истолкован [31] .

Увидев, что Катино поведение жестоко обескуражило едва представленного нам фон Зоммера, я поспешил заговорить о посторонних предметах. Не найдя лучшей темы, я принялся рассказывать ему о каких-то своих журналистских начинаниях. Собственно, я принял бородача за слависта: меня ввели в заблуждение некоторые погрешности его русского языка. Как я позже сообразил, то была унаследованная им от отца немецкая вязкость построения фраз. Я предложил фон Зоммеру принять участие в одной из своих программ, посвященных 80-й годовщине окончания Гражданской войны в России (дело происходило в 2000-м). Бородач усмехнулся еще саркастичней и даже, кажется, хмыкнул.

– Я вас, конечно, благодарю, как автор, который имеет много публикаций в Европе и заинтересован, чтобы о нем говорили, но хочу выяснить, насколько вы знаете, что можете от меня получить для ваших передач. И я как-то не услышал вашего имени и отчества.

Я исполнил его просьбу, присовокупив, что здесь у нас по отчеству не величают.

– Николай Николаевич – это ваш псевдоним, я так думаю, – заметил фон Зоммер.

Меня обрадовала настроенность бородача на шутливый лад, и я поспешил отпарировать, что уж если б я взял псевдоним, то наверняка более звучный, «вроде вашего имени».

– Я использую мое настоящее имя, и другого у меня нет, а вот у вас, как я подозреваю, используется псевдоним, – с крайним раздражением перебил меня фон Зоммер.

Мне ничего не оставалось, как спросить его, – впрочем, в тоне подчеркнутых веселости и легкомыслия, – что внушает ему такие подозрения на мой счет.– Да, знаете, разные причины. И внешность тоже. Вы имеете темные волосы. Там, на вашей работе, у всех псевдонимы, вы же не будете этого отрицать. Политический комментатор Алексей Аржанов! – А его зовут Борис Пельцман! Театральный обозреватель Татьяна Спасская! – А ее зовут Яна Файнгольд! Им не нужно так бояться своих имен, потому что Советский Союз уже давно спас их от коричневой чумы! А они ненавидят его даже теперь, когда его нет! Мы сможем об этом поговорить в вашей программе?! – вскричал фон Зоммер.

Произносилось нечто экстравагантное. Меня главным образом изумило, что у кого-то нашлось достаточно интереса так внимательно следить за нашими программами да еще обнаружить и затвердить паспортные имена их авторов и ведущих. Такая въедливость означала, что вся эта жалкая материя, мне превосходно известная, но глубоко безразличная, Андрея Корнильевича искренне занимает. Он, вероятно, рассматривал все это в качестве неотъемлемой части будто бы им обнаруженной системы. А негодующие возгласы и крики, испускаемые фон Зоммером, были отголоском постоянно снедающей его досады на словесную неподатливость каких-то выстраданных им умозаключений. Ничего не поделаешь: они, эти умозаключения, не могут быть запечатлены и переданы другим с необходимой для их уразумения полнотой. Таковы уж их свойства, которые мой собеседник безрезультатно пытается преодолеть. И только по одному этому (в чем бы его выстраданные умозаключения ни состояли) фон Зоммер в моих глазах заслуживал жалости – я-то представлял, каково ему приходится. Но объясняться с ним я, конечно, не стал и ограничился ремаркой: дорогой А.К., одна из моих программ посвящена Гражданской войне; в рамках ее вы могли бы поделиться с российскими слушателями своими воспоминаниями об отце.

Но не тут-то было.– У меня нет никаких воспоминаний о моем отце, потому что он умер в старом возрасте, когда мне было двенадцать лет! И он ничего не собирался мне рассказывать, и я бы все равно не стал его слушать! То, что я знаю, я изучил самостоятельно. И написал об этом в своих трудах. Они изданы в Европе.

Все же я кое-как расшевелил его. В частности, удалось узнать, под чьим командованием служил полковник (а вовсе не генерал) фон Зоммер. Но в любом случае я убедился, что для программ нашего радиовещания философ будет непригоден.

Дальнейшее бессмысленное переливание из пустого в порожнее, которое к тому же, несмотря на все мои старания, велось на повышенных тонах, завершила Катя. Назвав комментарии фон Зоммера безумно увлекательными и заставляющими задуматься, она увела меня прочь, и мы пошли с ней пешим ходом по влажной черной улице Хадсон, с ее разноцветным, колеблемым сквозняками бумажным хламом, торчащим из урн, лежащим на тротуарах в виде перехваченных шпагатами свертков и рулонов или свободно несущимся по ветру в виде разрозненных клочьев.

Мы с Крэйгом продолжали философствовать, не отходя при этом далеко от недоступного мне шатра.

– …Он повадился в «Старые Шляпы», – продолжал свое владелец галереи, – и приводил с собой каких-то маленьких азиатских женщин; предлагал, чтобы мы вдвоем с ними наслаждались. Это было глупо с его стороны. А вот все, о чем он толковал, было в основном верно.

– При мне его называли помешанным нацистом.

– Я не уверен, что понимаю смысл этих слов, Ник. По-моему, фон Зоммер хорошо представлял… всю эту раскладку , в которой мы живем. Он, в общем, знал, как именно это все устроено на самом деле и из чего оно на самом деле состоит. Просто он этим занимался профессионально; он был доктором философии, Ник.

Услышав от Крэйга это последнее замечание, я невольно рассмеялся, но на меня даже не обратили внимания [32] .

– …Вот он-то мне и рассказал о славянах. И немцах. Джордж, кстати, при этом присутствовал. Но тебя еще не было с нами, Ник. Тебе было бы интересно.

– Ты думаешь?

– Я вижу, что ты хочешь уйти, Ник. Но как раз так удачно пришлось, что эта моя история может быть для тебя в чем-то полезной. Еще пару минут, и все станет ясно. Фон Зоммер говорил, что есть всего две цивилизации, построенные на примате идеологии: русская восточнославянская и германская, нордическая. Но лучших немцев-мужчин поубивали, а кто уцелел – тем промыли мозги. Словом, от германской цивилизации, можно сказать, больше ничего не осталось. Фон Зоммер называл себя последним уцелевшим неоглупленным ее носителем. А восточные славяне пока сохранились, и поэтому они теперь главный враг…

– Норт, тебе пересказали книгу, которую я тоже читал. И написал ее не фон Зоммер.

– Да кто угодно, Ник. А что же ты по этому поводу думаешь?

– В каком-то смысле – ничего. Я хочу сказать, это ничего не значит.

– И для тебя самого, Ник? Ну-ка, объясни мне, в чем этот примат идеологии выражается в твоем случае?

– В один присест не объяснить. Кстати, фон Зоммер все еще тебя иногда навещает? Я бы с ним охотно повидался.

– Он умер в прошлом году, Ник. И я сам только недавно узнал об этом. От одной из его азиатских женщин. Пришел кое-куда за второй серией рисунков одного паренька, а она там оказалась.

Едва Крэйг произнес эту фразу, я чуть было вновь не утратил необходимый минимум самообладания.