Приглашенная

Какова бы ни была степень моей увлеченности разговором с дежурным куратором Фонда, я все же не мог не поразиться тому, что г-жа Хэрбс в состоянии потратить на одного-единственного посетителя столь значительную долю своего рабочего дня и даже выйти за его пределы: мы беседовали никак не менее двух часов.

– Мне совестно занимать вас так долго, – сколько-то раз повторил я, но от меня лишь добродушно отмахивались.

За неплотно притворенными дверьми в ее кабинет, где ничто не привлекло к себе моего внимания, на всем протяжении нашей беседы не раздалось ни единого звука. Никто не прошел мимо, никто не произнес хотя бы словцо.

Я решился указать г-же Хэрбс на совершенную безлюдность и безмолвие в коридоре. Мне было отвечено, что в «Прометеевском Фонде» принимают посетителей только по предварительной договоренности. Что же касается шума, то работникам Фонда при использовании как служебной, так и персональной аппаратуры связи не дозволяется включать аудиосигнализацию. Посетители, в свою очередь, также призваны к сотрудничеству и должны учитывать, что с целью сохранения тишины их сотовые устройства в пределах помещений, занимаемых Фондом, экранируются и потому неприменимы. И, наконец, отраслевые кураторы с их помощниками (так г-жа Хэрбс называла своих коллег) по большей части занимаются своими делами и своими подопечными «на местности» и не обязаны рассиживаться по кабинетам. Совещания между кураторами чаще проводятся по телефону или по электронному «селектору»…

– …И завтра с утра мы посоветуемся, как нам лучше всего помочь вам, г-н Усов. Откладывать нечего. Совсем скоро у вас появится личный куратор – и тогда все пойдет на лад.

На вопрос, а не согласилась бы г-жа Хэрбс взять мое дело на себя, мне дали понять, что подобное, при всем обоюдном желании, невозможно, так как вступает в противоречие с распределением обязанностей в этом Фонде (постоянно произнося данное сочетание слов, г-жа Хэрбс делала логический упор на указательном местоимении).– Я только должна сообразить, какое из ваших неотъемлемых прав было нарушено и какого рода помощь вам – или кому-то иному – потребуется оказать, мой дорогой м-р Усов, – пояснила г-жа Хэрбс. – А уж что именно следует предпринять – этим займутся наши специалисты. Как в медицине или в адвокатской отрасли, не так ли?

Этому пояснению дежурного куратора предшествовало главное в нашем разговоре, о чем я не вижу необходимости распространяться, находя пересказ частностей совершенно излишним. K тому же мне пришлось бы во многом повторяться. Да и все равно: я не смог бы удовлетворительно воспроизвести мною произнесенное в письменном виде и не очень-то помню, в каких именно словах выразилось то, что было тогда произнесено, поскольку аудиозапись, которую я старался вести постоянно, в помещениях Фонда оказалась невозможной (см. выше).

Проще говоря, каким-то небывалым, немыслимым образом я оказался способен сообщить г-же Хэрбс, что же произошло между мной и Сашкой.

Я называю произошедшее небывалым, потому что никогда прежде, от самого детства и по сей день, у меня не получалось как следует передать ни самому себе, ни тем паче другим, что со мной происходит.

Для меня было и остается непреодолимо трудной задачей пускай хоть мало-мальски вразумительно ответить на обычный вопрос: напр., как я себя чувствую и не болит ли у меня чего? Не зная, что сказать, я начинал мямлить, бормотать невнятицу и этим своим недостатком немало раздражал и огорчал сперва родителей, а потом – мою покойную жену Катю.

Но в нашей беседе с г-жой Хэрбс все было иначе. В ней присутствовали не только уже известные читателю прокушенная мякоть между большим и указательным пальцами или неусыпный кинотеатр в горле, но и многое такое, что иначе не вошло бы в эти записки. Так, например, мне удалось растолковать дежурному куратору особенности освещения нескольких мокрых и не до конца развернутых листьев, принадлежащих лозе декоративного винограда, которая под воздействием ветра и дождя частично выпросталась из общего шпалерного переплетения. Упомянутые особенности вызывались тем, что источников света было два: один неподвижный и более яркий, но зато достаточно удаленный – от исправного фонаря на столбе, установленном в аллее, а другой, совсем близкий, но мерцающий и слабый, – от грозящей вот-вот перегореть электрической лампочки без абажура, подвешенной на проволоке, протянутой здесь к празднику Первого мая, да так и не убранной. Этот последний источник света также находился в движении, но, разумеется, амплитуда его колебаний отличалась от той, что была усвоена виноградной лозой. Вся шпалера в целом имела своим основанием сколоченные «в ромбик» частые рейки. Они, в свою очередь, образовывали собой переднюю стенку павильона, где 5 мая, т. е. на День печати, ежегодно проводились книжные ярмарки.

Мы стояли у самого входа в этот более месяца тому назад покинутый павильон, стараясь и укрыться в нем от дождя, но и не потерять из виду привлекшую наше внимание лозу.

– Как ее носит, и как она светится, – сказала Сашка.Она курила едкую сигарету «Прима» – из моих запасов, – и всё тот же ветер поддувал ко мне от Сашкиных уст выдыхаемый ею дым, приобретший запах спелой и даже слегка переспевшей клубники «Виктория» – запах, из которого всегда состояло Сашкино дыхание.

– И после всего, что случилось, вы заняты тем, что ищете фотографию, которая будто бы послужила моделью для этой картины, – покачала головой г-жа Хэрбс. – Ну же, признайтесь: вы сами не слишком верили, что такая фотография существует.

Я отмолчался.

– …Мне ли вам толковать, что в этом мире все связано, уж вы-то, вы не можете не знать об этом! Вот и получается, что картина написана и для вас, г-н Усов. Потому что это вы и только вы особым образом вдохновили талантливую молодую особу, которая еще прежде обратилась к нам за помощью. Тем самым вы помогли нам помочь ей, и она, совсем не зная вас, сделала вам чудесный подарок – но это прежде всего подарок всему миру, который задыхается от ненависти. А вы своей любовью помогли уменьшить количество этой ненависти. Если бы все любили, как вы, г-н Усов, то ее бы не стало вовсе. Вы пронесли свои чувства через десятилетия. Это очень продолжительное время , г-н Усов. Долгое-долгое время . И это ваше право, не реализованное по стечению обстоятельств. А картина…

– Она меняется, – решился я перебить г-жу Хэрбс, – и мне не разрешают ее сфотографировать. Почему бы вам…

– Это не зависит от нас, г-н Усов, – вдруг властно остановили меня, и я не нашелся, как возразить. – А тем, что от нас не зависит, мы не занимаемся и не обсуждаем. Разве вам интересны наши спекуляции на столь важную для нас тему? Вы ведь ждете от нас помощи, а не разглагольствований. Я скажу вам больше, г-н Усов, так как я уверена, что вы поймете меня. Если при каких-то обстоятельствах до нас доходит зов страдающего сердца, мы – конечно, безо всякой навязчивости – спешим отозваться на этот зов. Вы ведь знаете, что такие вещи слышны тем, кто умеет слушать.

– Да, но я бы хотел получить копию…

– И это все, что вас заставило обратиться в этот Фонд, г-н Усов? Навряд ли.

– Вы правы.– Вы так долго ждали, г-н Усов, – после продолжительной паузы замедленно и печально произнесла г-жа Хэрбс. – Дольше многих и многих. Вы сильный человек, и это не похвала, а констатация факта. Я буду заниматься вами столько, сколько потребуется. У нас никогда не торопят – это было бы непорядочно по отношению к тем, кто сюда наконец-то пришел. Вы можете свободно располагать своим временем , г-н Усов.

– Вы не должны испытывать ни малейших опасений, что названная вами причина ваших страданий покажется нам ничтожной, г-н Усов. – Эту фразу в различных вариациях я услышал от дежурного куратора в продолжение нашего разговора несколько раз, и она же – стала заключительной. При расставании мне было обещано, что назначенный мне личный куратор сам свяжется со мною по телефону еще на этой неделе.

Закат был жарким. Но в связи с невысокой влажностью воздуха, что в этот сезон исключительно редко случается на острове Манхэттен, погода представлялась вполне терпимой и даже, скорее, с некоторыми признаками грядущей осенней – прежде всего степенью отчетливости границ вытянутых конусовидных теней и света на тротуарах.