Приглашенная

Сегодня мне следовало бы посетить редакцию, но, рассудив, я поехал в ином направлении, а именно – в галерею-музей «Старые Шляпы». В самом деле, раз уж мне удалось преодолеть ту низкую робость и ту нерешительность, которые столь долго препятствовали мне в устройстве важнейших дел, прикосновенных к Сашке Чумаковой, – и установить отношения с «Прометеевским Фондом», то надобно сразу же, не откладывая, попытаться ответить, отреагировать на оглушительный удар, недавно полученный мной в заведении Нортона Крэйга, – иначе я навряд ли смогу преуспеть в чем угодно дальнейшем.Достаточно быстрым, но нисколько не суматошным движением я открыл двери, ведущие в галерею, – и увидел, как из глубины зальцы оборотился ко мне навстречу Нортон Крэйг. Но, сделав не более одного-двух шагов, я остановился. На то у меня была своя причина: доступ к той части стены, на которой помещалась картина художницы Макензи, закрывало неуклюжее сооружение вроде накрененного шатра или балдахина. При внимательном рассмотрении я сообразил, что этот объект составляли обычная учрежденская ширма-выгородка (т. н. “cube”) и тяжелая длинная штора, вздетая на полукруглый карниз, закрепленный в стене на расстоянии не меньше фута над картиной.

– Макензи будет работать здесь еще около месяца, Ник, – сказал достаточно громко Нортон Крэйг. Ни в его интонациях, ни тем более в выражении лица не содержалось ничего для меня вызывающего. Но я знал его манеру.

– Вот здорово! – отозвался я. – Тогда пока что я загляну одним глазком, что она там наработала за эти дни.

Ответа не последовало.

– Как она управляется в темноте? – оживленно продолжил я. – Или вы туда освещение провели? – При этом я слегка продвинулся в направлении выгородки.

– Hey, Nick, – негромко произнес доселе молчащий Нортон Крэйг, – don’t be a prick [29] .

Мне показалось, что его нарочито вульгарно выраженное недовольство моим чрезмерным будто бы любопытством носило характер более саркастический. Отвечая мне в не свойственной ему манере туповатого североамериканского недоросля, владелец галереи «Старые Шляпы» почему-то счел полезным указать не столько на неуместность моего поведения, сколько, пожалуй, на несоразмерность его, на несовместимость его со всем тем, что здесь по-настоящему говорится, подразумевается и происходит. Словно я попытался обратить наш сугубо деловой и серьезный разговор – в необязательную светскую беседу, в обмен словесными пустяками или отвлеченностями, а он, Крэйг, предлагает мне не валять дурака.

Разве за этим я пришел в галерею «Шляпы»? – разумеется, нет. – Неужто я не знаю, зачем пришел сюда? Конечно знаю. И он знает.

С нарастающей скоростью мы перебросились несколькими репликами, вроде: – Значит, нельзя даже посмотреть? – Такова теперешняя позиция автора, Ник. Макензи еще не закончила свою работу. – Но еще недавно она не возражала, чтобы я увидел ее картину. – Ее позиция теперь изменилась, Ник, – и т. д., и тому под.

Выведенный из равновесия, я попытался было откинуть/отвести полог этого шатра, в котором мою Сашку Чумакову оставили наедине с крысой, однако Нортон Крэйг легко упредил мою руку встречным движением, почти не причинив мне при этом боли. Слово за слово, и я бы мог ввязаться с ним в драку, сперва шуточную, но для меня во всяком случае безнадежную, а то и опасную.

– По-моему, ты малость перевозбужден, Ник, – негромко заметил Нортон Крэйг, и я тотчас же отозвался, что не столько возбужден, сколько разочарован. Вдобавок я не понимаю, кого это он так боится? Свою постоялицу? Или он воображает, что этот самый Фонд установил в его галерее – о, извините, в его музее – секретные камеры слежения? Кто здесь хозяин?! Я начал было пересказывать ему отечественный анекдот о ковбое по прозвищу Неуловимый Джо, но здесь Нортон Крэйг прервал меня, спросив, понятно ли мне то, что разрешения поглядеть на картину сегодня нет и не будет. Я ответил утвердительно. Хорошо; но если это так, зачем же я стараюсь продлить столь тягостную и для меня, и для него ситуацию? И на это я не нашелся, что ответить, но не мог не признать его правоты.

В сущности, повторилась та же сцена, что и вследствие моей неудачной попытки устроить фотосъемку.

Преобладающим моим желанием было поскорее убраться прочь; оставить все домогательства, выйти на свежий воздух – и забыть все то, что не есть Сашка Чумакова и Колька Усов. Готовясь распрощаться, я, однако, не сумел обойтись без заключительного вопроса: а когда все же получится посмотреть и проч. под. И тогда вместо того, чтобы еще раз сослаться на волю автора, чей запрет на лицезрение неоконченной работы остается в силе, Нортон Крэйг неожиданно для меня произнес приблизительно следующее:

– Ник, ты бы согласился мне объяснить, почему для тебя уж так важно увидеть работу Макензи прямо сегодня, сейчас? Если ты мне сразу скажешь правду, в чем дело, я, пожалуй, позволю тебе подлезть под эту тряпку на полминуты. Идет?

Мне надо было сдержаться и уйти. Но, разумеется, я ответил ему, что поскольку у меня получилось навестить его и его музей именно сегодня, постольку мне представилось совершенно логичным поглядеть на интересующую меня в этом музее вещицу в ходе именно этого, сегодняшнего визита.

Сколько-то мгновений Крэйг смотрел на меня словно выжидающе – вкупе с несомненным дополнительным выражением, допустимо, даже сочувственным, но в точности определить смысл которого я не берусь.

– You too much… Eastern-Slavic, Nick [30] , – сказал он, очевидно, прикинув, стоит ли вступать со мной в дальнейшую беседу, и придя к определенным выводам.

Я не дал ему продолжить и, как бы развивая его тезис, подтвердил, что он прав: да-да, у нас у всех врожденное тоталитарное мышление, унаследованное от Ивана Грозного; оттого-то нам так трудно усваивать демократические ценности.

Нортон Крэйг не стал отнекиваться и уверять, что я его искаженно трактую. Он пояснил мне, что если под формулой «тоталитарное мышление» понимать цельный, внутренне уравновешенный, согласованный во всех своих компонентах и самодостаточный подход к устройству мира, то так оно, вероятно, и есть. И это вовсе не так уж скверно.

Я вновь не остерегся и спросил, в результате каких таких экспериментов он утвердился в своей правоте и скольких восточных славян – а мне ясно, что на самом деле подразумеваются русские, – он так тщательно изучил – не теми ли методами, что и нашего бедного Джорджа? – прежде чем пришел к своим выводам.

Оказалось, что к этим выводам Нортон Крэйг окончательно пришел буквально только что, в процессе нашего разговора. Восточными же славянами он до сих пор почти не интересовался, но еще лет пять тому назад его достаточно познакомил с этой материей философ-антиглобалист Андрей фон Зоммер.

– Ты ведь знавал его, Ник? Он вроде сын какого-то русского царского генерала; мужик твоих лет.

Все это весьма походило на какое-то творческое развитие истории с секретами виноделов. Впрочем, предложенный Крэйгом отход от темы или, лучше сказать, от неудобного для меня темпа беседы пришелся очень кстати. Я не хотел уходить, нагрубив Нортону Крэйгу, ибо не терял надежды, что мне – если не сегодня, то в дальнейшем, но прежде моего свидания с персональным куратором, – так или иначе позволят увидеть, что еще случилось на картине Макензи. Оттого я был готов обсуждать с владельцем «Старых Шляп» все, что ему заблагорассудится. Касательно же до упомянутого здесь философа, то звали его Андреем Корнильевичем фон Зоммером. Фон Зоммер родился вскоре после Второй мировой войны в Скандинавии от брака обрусевшего немца, служившего в антибольшевистских подразделениях некоего князя Авалова-Бермонта, и шведки, которая была моложе своего бравого супруга лет на 35. Следовательно, сам фон Зоммер никак не мог быть отнесен к восточным славянам, от имени которых он выступал перед Нортоном Крэйгом.

Эти подробности я успел выспросить у философа, рослого, крупного, но безнадежно обрюзгшего бородача, в самом начале нашего знакомства – на очередной выставке русских художников-эмигрантов, куда меня уговорила зайти Катя. Не помню, кто именно представил нас друг другу. Одетый в кожанку бородач с многозначительным видом прохаживался по выставочному залу, и при этом на лице его сохранялась кривая саркастическая ухмылка. Поговорив со мною о том, что было развешено по стенам, фон Зоммер попытался было состроить глазки моей Кате, но та, не дожидаясь его заигрываний, вдруг сама обратилась к нему с какими-то до того грубыми, почти оскорбительными шутками, что мне пришлось вмешаться.