Жажда жить

Теперь они могли смело назвать свой брак состоявшимся, согласно давней традиции делового мира считать предприятие состоявшимся и отмечать на фирменном бланке: „основана в… году“ лишь через десять лет после самого основания. Могли Тейты и сослаться на отзывы свидетелей: „Не знаю в Форт-Пенне более дружной семьи“.

В день годовщины Сидни зашел в клуб пообедать. Вечером они ожидают бывших подружек невесты и свидетелей со стороны жениха, также ближайших друзей. Сидни отправился в город постричься, что, впрочем, означало не больше чем подровнять волосы на висках. Вопреки привычке не употреблять спиртного до заката он выпил бокал шерри и съел порцию ирландского тушеного мяса. Сидни устроился в столовой, а не в гриль-баре, дабы воспользоваться преимуществами неписаного правила, согласно которому в столовой ты сам выбираешь себе компанию, а в баре к тебе теоретически может подсесть любой. Ему хотелось поразмышлять о Грейс и их браке, потому что в такой день, как считал Сидни, это будет правильно. Подбить бабки, подвести итоги.

„Это хороший брак. Я люблю жену и не сомневаюсь, что и она меня любит. Если кого и любит, то, не считая детей, — меня. Я нравлюсь ей в постели, и она никогда не выказывает ни малейшего интереса к другим мужчинам, что примечательно, особенно если учесть, как многие из них стараются предстать перед ней в лучшем виде. Да, она любит меня. Правильно, я действительно считаю, что моя жена меня любит. И видит Бог, я люблю ее, в этом никогда у меня не возникало тени сомнения. Я едва замечаю других женщин даже сейчас, после десяти лет брака. Мне может понравиться хорошенькое личико, я нередко пытался представить себе, как выглядят женщины — друзья нашего дома обнаженными, на что они способны, на что не способны. Случалось, я ловил их взгляды и чувствовал, что они задают себе те же вопросы относительно меня. Но, видя их и понимая, что если бы случайно я столкнулся с этими дамами в Филадельфии или Нью-Йорке… я тут же их расхолаживал своей вежливостью, никогда не брал за руку, и вряд ли когда возьму, и надеюсь, рассчитываю, молю Бога, что и Грейс никогда никому не позволит взять себя за руку… Это плохо, это дурно, нельзя даже думать об этом! Остановись! Это дурно! Сегодня тепло, хорошая погода. Календарь не имеет с нами, со мной и Грейс, ничего общего. Все хорошо, мы женаты десять лет, в таких случаях принято отмечать годовщину свадьбы, но надо, надо прекратить эти опасные, дурацкие рассуждения о том, кто и что чувствует…“

— Привет, Сидни. — „Ну вот, самое время, пусть это даже мой всегда несвоевременный шурин“.

— А, это ты, Брок, привет. Присаживайся.

— Уверен, что не против?

Да, правила ты знаешь, сукин ты сын. За свой стол ты никому бы не позволил присесть.

— Садись, говорю, не стесняйся.

— Спасибо.

— Обедал?

— Сандвич перехватил в гриль-баре.

— Выпьешь что-нибудь?

— Пожалуй, нет, спасибо, — отказался Брок. — Большой сегодня день, а?

— Да, десятка, — согласился Сидни. — Так вот почему ты отказываешься — не хочешь пить за юбилей.

— Черт, как посмотрю на вас, старых развратников, иногда думаю, что тоже мог бы пойти этой дорогой.

„Ах вот как, сегодня, стало быть, мы о старых развратниках, такая линия“.

— Ну, в одиночку с этим не справиться. Я хочу сказать, хорошую семью одному не построить.

— Это не единственное, что нельзя сделать в одиночку, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Для того чтобы сходить налево, тоже двое нужны, — хмыкнул Брок. Смеялся он с некоторых пор медленно, с одышкой, что делало его на двадцать лет старше, чем он был на самом деле, и на десять, чем выглядел.

— Ага, я догадывался, — кивнул головой Сидни.

— Да, как посмотришь вокруг, все мои старые друзья переженились. Я — последний холостяк и все ищу одного-другого, кто составил бы мне в ближайшее время компанию на ночную смену. То есть я хочу сказать, не на один раз, а постоянно, если только опять не запутаются. Постоянно. Потому что поразвлечься раз-другой всякий может; ты понимаешь меня, не так ли? Впрочем, насчет тебя ничего не скажу. Хотя любопытно было бы узнать.

„Ну, сейчас я с тобой поиграю. Если думаешь, что пущусь в подробности, послушай-ка это“.

— Ну, это вряд ли. Потому что, если мне захочется, как ты говоришь, пойти в ночную смену, я уж позабочусь о том, чтобы ты не узнал.

Брок уже был готов разозлиться, но в последний момент передумал и только шумно фыркнул:

— Да ты у нас умник, Сидни. Снимаю шляпу.

Подошел официант.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Нет, спасибо. — Сидни подписал чек.

— Уходишь? — осведомился Брок.

— Да, к парикмахеру хотел зайти.

— Что ж, на одну стрижку волос хватит. Хе-хе-хе. Только пусть сверху слишком много не снимает. Хе-хе-хе. Вечером увидимся.

— А, так ты придешь?

— Конечно. Разве ты мог меня не пригласить? Хе-хе-хе.

— Но ты не обязан принимать приглашения. Хе-хе-хе. Пока, Брок.

— До чего же я тебя люблю, старина Сидни. Хе-хе-хе.

— Всего хорошего, мистер Тейт, — поклонился Ферфакс.

— Всего хорошего, Ферфакс, — кивнул Сидни.

Он направился в парикмахерскую Шофшталь-Хауса, самую крупную и из-за практически полного отсутствия конкуренции самую модную в Форт-Пенне цирюльню. Среди ее постоянных клиентов были члены клуба, кандидаты в члены, члены спортивного клуба, просто желающие стать его членами, сенаторы и члены законодательного собрания, проработавшие больше одного или двух сроков, а также совершенно посторонние люди. Именно в таком порядке клиенты и обслуживались, и прием оказывался соответствующий — от почтительного до равнодушно-вежливого. Преуспевающий чужак с бриллиантовой заколкой в галстуке и часами на золотой цепочке не был „следующим“, если своей очереди ждал член клуба, пусть даже он и был впереди. Точно так же сенатор штата — не член клуба Форт-Пенна, избранный лишь во второй раз, должен был терпеливо дожидаться, пока обслужат члена спортивного клуба. Хозяин парикмахерской Петер Рингвальт лично следил за „правильным“ продвижением очереди. „Подумаешь, политиканы, — бурчал он. — Говорите, не перевыберут? Так на кой черт я должен о них беспокоиться? Клиент из Форт-Пенна — вот мой клиент. Политиканам не нравится, как я веду свое дело? Так пусть идут в другую цирюльню, там и стригутся“. Такое отношение заставляло большинство законодателей обращаться в сенатскую парикмахерскую, но те из них, кто подумывал о хорошей карьере, предпочитали все же стричься и бриться у Петера.

— Мистер Тейт, добрый день, — почтительно приветствовал его Картер Бирдсонг-младший, сын Ферфакса из клуба.

— Привет, Карсон.

— Пожалуйста, сэр, вашу шляпу. Сию минуту буду к вашим услугам. Прикажете по ботиночкам пройтись? У нас сегодня новая коричневая вакса. Если не ошибаюсь, вы следующий, да, точно. Мистер Герман Миллер уже вам улыбается и кланяется, кресло ждет вас, мистер Тейт.

— Добрый день, Питер, — кивнул Сидни.

— Задаравствуйте, мистер Тейт. Герман ждет вас.

Сидни опустился в удобное кресло, взглянул в зеркало, перевел взгляд на Миллера, который тоже смотрел в зеркало и с улыбкой накидывал простыню на плечи Сидни. Герман всегда ждал, когда Сидни первым начнет разговор, и всегда улыбался ему в зеркале. Здесь за последние десять лет ничего не переменилось, от многословных приветствий Картера до сдержанной улыбки Германа.

— Ну что, Герман, как думаешь, сегодня на матрас хватит?

Парикмахер усмехнулся в ответ на привычную шутку Сидни.

— Разве что на маленький. Вот такой. — Он втянул большой и указательный пальцы и развел их примерно на полдюйма. Это тоже входило в правила игры.

— Все меньше и меньше, да? — продолжал Сидни.

— Ну, фы же знаете, как говорят. На аспальте трава не растет.

На некоторое время старые друзья погрузились в молчание. Десять на пятьдесят будет пятьсот. Разделить на два — двести пятьдесят.

— Слушай, Герман, знаешь, сколько раз ты меня стриг?

— А? Ума не приложу.