Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Хоть любопытных глаз избежала. Это немного успокоило, потому что ей была необходима дорога, по которой она могла бы идти совсем одна, и отвечало настроению, владевшему ею в последние дни. Не то чтобы оно охватило ее сразу, нет. Ясно, что не только из-за ситуации, в которой она оказалась, в ее воображении вдруг возникла дорога с одиноким путником. Она возникла еще до того, как Божена вышла из поезда и не колеблясь направилась домой, к родителям.

Анна уезжала из общежития на день раньше. Навсегда расставалась и с факультетом, и с ученьем. Чего бы проще — сказать, что и она, Божена, из-за дружбы с Анной и под ее влиянием… Нет, хотя обе они учились на первом курсе и жили в соседних комнатах, близких отношений между ними не было. Ни разу не поговорили по душам, и Божене казалось, что Анна старше ее на несколько лет и куда опытней. Да и вообще, с первых же недель в институте стало ясно, что Анна на редкость самостоятельна и в новой обстановке может обойтись без столь свойственной первокурсницам девичьей откровенности. Всегда они подходили к Анне — не Анна к ним, и ни разу не почувствовали, чтобы она так уж была заинтересована в их обществе во время лекций или по дороге в город. Ни одна из них не могла бы похвастать, что сблизилась с ней больше других. Притом она вовсе не была эгоисткой: охотно помогала, советовала, давала взаймы, — но всем своим видом подчеркивала, что делает это по собственной воле, просто так, не рассчитывая на благодарность или особое расположение.

За глаза ее прозвали Брижит Бардо, или БеБе. Наверняка это было ей известно, уж кто-нибудь да проговорился, однако Божена так и не узнала, как она к этому отнеслась. Скорее всего, даже не удивилась. Ее «Ну и что?» или «Что тут такого?» не прозвучало ни насмешливо, ни цинично. Как будто она слышала это уже десятки раз. Анна всегда умела держаться так, словно ее ничем не удивишь, ничем не выведешь из равновесия.

Божене живо припомнился день, когда они впервые ступили на порог большой круглой аудитории, окольцованной уходящим кверху амфитеатром скамей. К ощущению чего-то необычайного, торжественного примешивалась тоска: как далеко от начала до окончания, сколько времени пройдет, прежде чем слушатель превратится в молодого специалиста и сможет с облегчением вздохнуть… Божене казалось, будто по этой непривычной круглой аудитории она идет не сама, а кто-то ее подталкивает, и еще казалось: то же испытывают все первокурсники. И тут она заметила Анну; та с любопытством озиралась вокруг, однако во взгляде, которым она окинула ряды скамей, были и опыт, и уверенность, и ступала она словно по асфальту или по берегу реки.

Тогда Божена впервые обратила на нее внимание и сразу почувствовала себя рядом с ней точно восьмиклассница рядом с выпускницей.

Анна пришла в институт как бывалая туристка и так же его покидала — легко, беззаботно, даже слишком беззаботно. Уход Анны был неожиданным. Видимо, причиной стал экзамен, не сданный в первом семестре. Среди студентов, которые знали Анну лучше, ее поступок вызвал тихое изумление. Решительность и легкость, с какими она вдруг решила покинуть институт, поневоле превращали их в зрителей, внимательно наблюдавших, как Анна уходит. Как она умеет уйти, когда ей заблагорассудится, когда она сочтет это нужным и удобным для себя.

Анна ушла, а разговоры, пересуды, попытки докопаться до причин возникли уже потом. У Божены на них оставался всего один день. Краем уха она все же успела услышать о некоем мужчине, жена которого… но тут же раздались гневные голоса, опровергавшие этот слух. На большее не хватило времени. Решение бросить институт возникло у Божены еще до того, как она увидела Анну, спускавшуюся по лестнице с чемоданом и дорожной сумкой, но все равно этот уход не оставил ее равнодушной. Две горькие неудачи, два проваленных экзамена и тягостное чувство, что ученье не для нее, что она к нему не способна, раздумья, разочарование, неверие в себя — все это в последние часы ее студенческой жизни заслонила одна ясная и очень четкая картина.

Фотография — обыкновенная, любительская, но исключительно важная для Божены. Анна идет по дороге. Может, на секунду остановилась, ожидая, пока щелкнет затвор аппарата… Неважно. На дороге была Анна — лицо с довольно широкими скулами, губы и рот, на которые вряд ли кто не обратит внимания. Длинные светло-каштановые волосы, свободно падающие на плечи. Тесные джинсы, поверх свитера в поперечную полоску — расстегнутая кожаная «кацавейка» до пояса. «Кацавейкой» ее куртку как-то назвал ассистент во время практических занятий в одном из больших парников на кафедре растениеводства: «Девушка в синей кацавейке, да, да, вы, с длинными волосами…»

Анна стояла на дороге, и если бы кто долго рассматривал фотографию, то запомнил бы не столько привлекательную восемнадцатилетнюю девушку, сколько дорогу. Анна идет по ней уверенно, просто — ведь дорога для того и существует, чтобы по ней ходили. «Я тебя не боюсь, дорога, — говорят ее глаза и все выражение лица. — Ты под моими ногами, но ведь это самая привычная вещь на свете: дорога перед тобой и под тобой… А вот я, какая есть — такая есть, и дорога меня не пугает. Появлюсь то там, то тут, где захочу.

Я живу, я есть, я иду».

Анна теперь далеко, да Божена толком и не знает, откуда та и куда уехала. Анна исчезла, но дорога осталась. И вот на дороге Божена — несмелая, неуверенная, но фотография жива в ее памяти и, пожалуй, даже немного помогает.

Нет, все гораздо сложней… У нее ни в руках, ни в сумке нет никакой фотографии, которая убедила бы каждого, что она не боится дороги, и которая здесь, в родной деревне, облегчила бы ей хоть что-нибудь.

Поезд, автобус, уход… Но ведь кроме этого, как всегда, есть еще день, который как бы возвышается надо всем — видимый, реальный. Что же это за день начала февраля?

Выглядит он каким-то старым, даже очень старым. Будто родился не на рассвете, а столетья назад, когда по этому краю проносились татары на низкорослых неутомимых конях.

Серое небо прижимает к земле все: дома и деревья в садах. Только тополя у дороги да кирпичная труба на кооперативном дворе, увенчанная гнездом давно улетевших аистов, еще как-то противостоят этому.

Настала пора непролазной грязи, как бывает пора цветенья на лугах и повсюду, где растет трава. Грязь в полном цвету. Свежая, насыщенная водой ровно настолько, чтобы не быть ни слишком густой, ни слишком жидкой. Кое-где коричневатая, кое-где почти черная, и люди привыкли, принимают ее как нечто вполне естественное. Не обращая внимания на перемазанную обувь, спокойно вдыхают воздух, пропитанный знакомым запахом раскисшей земли.

Солнца не видно, февральский полдень можно определить лишь по часам. Все живое словно попряталось. Божене это немного странно, хотя, с другой стороны, она даже довольна. Не хочет встречаться с людьми, отвечать на вопросы. Она вошла на большой кооперативный двор — грязная дорога чуть заметно поднимается в гору между свинарником и коровником. Куда ни взглянешь, кругом все та же грязь, по которой идет Божена. Кожаные сапожки — как частица ее тела, которое сонный край начинает засасывать в себя с прилипчивым, назойливым панибратством.

Надо пройти по грязной дороге вдоль коровника и свернуть влево. И тут Божене не удалось избежать встречи. Справа, от свинарника, вынырнул парень в резиновых сапогах и серо-зеленой поношенной штормовке. Он направляется к дороге, навстречу Божене, и, когда та подходит, закуривает сигарету и выпускает первый клуб дыма.

— Ого, к нам редкие гости! — Он прищуривается, но ухмылка не может скрыть на его длинном костлявом лице жадного юношеского возбуждения.

— Привет, Петер, — остановившись, глухо здоровается Божена.

— Приехала месить нашу грязищу! — Его взгляд ощупывает Божену с головы до ног. — На твоем месте я не заявился бы сюда раньше пасхи.

— Не всегда можешь выбирать… — говорит Божена и, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, быстро добавляет: — Я и не знала, что ты начал отпускать бороду.