Привычка выживать (СИ)

Хотя кто в этой квартире не мертв изнутри?

- Предлагаю выпить за Китнисс, - улыбается Плутарх. – За ее волшебное спасение.

В улыбке и в словах его есть какой-то подтекст, и он не пытается его скрыть. Мужчины выпивают, молчат, затем еще выпивают, понемногу, так, как Хеймитч не привык пить, но и Хеймитч сейчас идеально вписывается в обстановку церемониального распития коньяка. Все это – лишь прелюдия к подлинной игре, и министр связи не утруждает себя слишком долгими приготовлениями.

- Вы же понимаете, что возращение Китнисс Эвердин должно пройти с еще большим пафосом, чем тот, с которым мы ее хоронили? – спрашивает он, близоруко прищурившись. Рассматривает на свет оставшийся в бокале коньяк, опять улыбается.

- Зачем ее вообще следовало хоронить? – не удерживается от вопроса Хеймитч.

- О, - Плутарх делает паузу. – Неудачная попытка самоубийства и последующая кома – плохой материал для шоу, совершенно неинтересный материал. Все это плохо бы повлияло на публику. Публика не любит затягивающихся концовок, - он сам себе порой кажется мерзким типом, но чаще всего мысли о морали не посещают его, когда впереди так много увлекательных событий. Хеймитч с трудом удерживает свое лицо невозмутимым, и даже завидует Питу, который действительно невозмутим. Будто охмор просто отключил в нем возможность поражаться каждый раз человеческой подлости. – Но теперь, когда она жива…

- Я хочу видеть ее, - говорит Хеймитч быстро, думая, что впредь такого шанса не представится. – Почему никто не сказал мне, что она жива? Почему никто не сказал мне, что она вообще не умирала?! – вопросы, полные боли и обиды, он задает против собственной воли.

- Кому – тебе? – жестко уточняет Хевенсби. – Не брат, не отец, не друг. Ментор, благодаря советам которого она оставалась жива. Бедная девочка, быть может, и видеть тебя не хотела…

- А какую роль в жизни Китнисс вы приписываете себе? – внезапно подает голос Пит, и взгляд у него становится колючим. Плутарх ухмыляется. Быть может, он ждал такого выпада.

- Я защищаю ее.

- Как защищаете Эффи Бряк? – уточняет Пит невозмутимо, и игнорирует полный негодования взгляд Хеймитча. – Или как Сойку-Пересмешницу, которая может пригодиться в ближайшем будущем?

- Да, теперь ты вовсе не Пит Мелларк, - ухмыляется министр связи. – Теперь в тебе слишком много переродка, которым тебя сделал Сноу, - он пытается ударить Пита сильнее, болезненнее. Мертвый Президент, стоящий за спиной живого министра, закатывает глаза.

(- Он жалок, когда у него нет достойного оружия против собеседника.)

- Я обещал убедить Вас в том, что я безвреден, - замечает Пит. – Но вы первым не выполнили свою часть сделки. Вы продолжаете лезть в мою жизнь.

Короткий смешок.

- Мальчик, - тянет министр медленно, - ты не в том положении, чтобы качать права. И ты, и я, и даже он, - указывает на Хеймитча, сейчас не понимающего, что именно происходит, - все мы прекрасно знаем, что ты никакой не приемник Сноу. У Сноу быть не могло приемников, потому что Сноу слишком сильно верил в свое бессмертие.

Мертвый президент барабанит пальцами по столу из красного дерева. Пит видит его искреннее веселье. Все это кажется фарсом, но Питу уже все равно. Он привыкает к мысли о своем возможном сумасшествии, и даже смиряется с ним. Мертвый президент иногда дает неоценимо важные советы.

Хлопает входная дверь, слышатся женские голоса. Эффи что-то отвечает, ее резко прерывают, Плутарх настороженно поднимается с места, и сжимает руки в кулаки. Я же просил эту курицу сделать так, чтобы нас никто не беспокоил!.. Проходит не так много времени перед тем, как в дверь кабинета осторожно стучат. На пороге оказывается Каролина Сноу со своей суровой надзирательницей, железной хваткой стискивающей острое плечо девочки.

- Прости, Плутарх, мы сейчас же уйдем, - говорит Энорабия, успевая обстрелять недовольным взглядом Хеймитча, а пренебрежительным – Пита. В голосе ее, однако, нет и следа на извинение.

- Привет, - говорит Каролина сидящим в креслах мужчинам с поистине детской непосредственностью, которой Пит в ней прежне не замечал. – Разве мы помешаем тебе, Плутарх? – обращается к министру связи и терпеливо ждет ответа.

- Да, - отвечает Плутарх непререкаемым тоном. Каролина надувает губы, но из кабинета выходит, оглянувшись, впрочем, на Пита. Это не скрывается от Плутарха, и в этом, должно быть, кроется причина того, что у него портится настроение. Дальнейший разговор идет не так, как было задумано, потому что не получается вернуться к затронутой Питом темы безвредности. К мнимой безвредности Пита у Плутарха много претензий, которые он жаждет изложить, но приступить к изложению ему не дает заинтригованный Хеймитч.

- Что делает в этой квартире внучка мертвого Президента? – спрашивает он, понизив голос, и, кажется, не думает о том, что не имеет права ожидать ответа.

Плутарх морщится, и зло спрашивает в ответ:

- А что делает в вашей квартире сумасшедшая победительница Голодных Игр, известная всем как Энни Креста, в замужестве Одэйр? Она должна быть в Четвертом Дистрикте, но вместо этого она находится в квартире, в которой и без нее слишком много сумасшедших приходится на квадратный метр.

Хеймитч мрачнеет. Не то, чтобы он был уверен, что прибытие Энни в сопровождении миссис Эвердин осталось для властей Капитолия незамеченным, но сам факт упоминание имени этой замечательной, пусть и несколько ненормальной, даже очень ненормальной, девочки, действует на него удручающе.

Министр связи потирает виски, но не ждет ответа на вопрос, никоим образом не связанный с внучкой мертвого Президента. – Мне пришлось долго убеждать Пэйлор, что Каролина – всего лишь ребенок, который не сможет совершить переворот. У Сноу больше не осталось союзников, которые поверили бы в двенадцатилетнюю девочку и помогли бы ей вернуть пост своего деда. В конце концов, Пэйлор – хороший человек, к тому же, женщина, но она знать не знает, как относиться к этой девочке, бояться ее или простить ей все грехи деда. Поэтому Каролина живет в президентском дворце под контролем Энорабии, и иногда навещает меня, - Плутарх откидывается в кресле. – Я всегда испытывал к этому ребенку симпатию.

Мертвый президент никак не реагирует на его слова, но появляется в нем какая-то мучительная мысль, тревожная и прекрасная одновременно. Питу хочется смеяться; он умеет распознавать тайные чувства своих галлюцинаций.

Не вслушиваясь в то, о чем говорят Хеймитч и Плутарх, он выходит из кабинета и по памяти находит ванную комнату. Долго рассматривает в зеркале свое отражение. Увиденное ему совсем не нравится, но он ничего не может поделать с неприглядной реальностью. Он не вздрагивает, когда за его спиной оказывается Эффи. Эффи, очевидно, тоже не нравится отражение в зеркале, потому что она сразу отводит взгляд от своего нарисованного лица.

- Надеюсь, все проходит хорошо? – спрашивает она как-то робко и подходит ближе, поправляя воротник Пита. – Надеюсь, ты уже определился с тем, в кого играть? – спрашивает гораздо тише и смотрит по сторонам. – Нос выше, улыбки шире, - тарабанит со знакомыми интонациями, но сама не верит в то, что говорит.

- Теперь ты всегда ведешь себя странно? – интересуется Пит, уже не веря, что прежняя Эффи вернется. Нужно научиться общаться с этой Эффи, прилагающей слишком много усилий впустую на то, чтобы никто не увидел разницы.

- Иногда, - Эффи пожимает плечом. – Но есть Игры гораздо страшнее этой, Пит. А в этой игре ты можешь выиграть, если приложишь усилия, - и поспешно выходит из ванной комнаты на своих высоченных каблуках, чудом не зацепившись за порог и коврик.

Пит знал, что рано или поздно ему придется начать игру. Не знал только, когда. Не знал только, зачем. Когда-то он сказал Хеймитчу и Китнисс (было это во время Тура Победителей), что ему не нужны советчики, что ему нужно только одно: знать, во что он ввязывается. Сейчас он не знает, во что ввязывается и, похоже, никто не захочет ему помочь узнать. Но это что-то, очевидно, играет очень большую роль не только в его жизни. Он чувствует себя шахматной фигурой, которая лишилась управляющего ею игрока и теперь не знает, какой шаг из всех возможных будет самым верным, потому что не видит расстановки остальных фигур на доске. Но этот шаг нужно сделать, сделать сейчас. Эта поспешность всегда раздражает.