Кинокава

Матриархат. Материнская линия. Хана уже давно заметила этот странный феномен, просто не сумела подобрать таких точных слов, как Фумио. Хана твердо верила в то, что женщина теряет всякие связи со своей семьей, когда выходит замуж; и не только верила, но и жила согласно этому принципу. Она не смогла бы переехать к Кимото вместе со своим мужем, даже если бы Мусота исчезла с лица земли. Да, времена меняются. Хана чувствовала, что и сама она тоже изменилась. Но воспитание не позволяло ей последовать примеру Фумио и идти в ногу со временем. Когда глава семьи постоянно отлучается из дому по делам, это вполне естественно, но ее место – у очага. Она будет тихо сидеть в гостиной, пока балки не треснут и крыша не рухнет ей прямо на голову.

В доме собрались пятеро внуков в возрасте от пяти до четырнадцати лет: двое из троих детей Фумио – Ханако и Акихико, и дети Утаэ – Горо, Ёко, Эцуко. И жизнь Ханы внезапно снова забила ключом. Дело осложнялось тем, что крестьян-арендаторов забрали на войну и их жены больше не могли помогать Хане по дому. Кроме Оити, у нее никого не осталось, если не считать стариков, которые по-прежнему жили в пристройке у ворот.

– Вам не кажется, что дом превратился в детский сад, госпожа хозяйка? – смеялась Оити. Ей пришлась по душе вся эта суета.

Ханако пошла в Школу для девочек Вакаямы. Каждое утро она выбегала из дому с аптечкой через правое плечо и шлемом от воздушных налетов через левое. В этой школе учились три поколения женщин семейства – Хана, Фумио и вот теперь Ханако. Минуло лет пятьдесят с тех пор, как туда ходила Хана с девичьей прической и в кимоно с длинными рукавами. Два десятилетия назад в школу пошла Фумио в хакама с белыми полосками по низу. Ныне альма-матер посещала одетая в брюки Ханако.

Для начала ученицы выстраивались во дворе на перекличку, поднимали флаг и зачитывали указ императора о начале войны, затем маршем расходились по классным комнатам, в которых не было ни единой книги. Все девочки считались членами Студенческого патриотического корпуса. Здание школы превратилось в швейную фабрику, и Ханако день за днем заставляли пришивать воротнички к кителям цвета хаки. Работа шла по методу конвейера: одни пришивали только рукава, другие имели дело исключительно с брюками, карманами, пуговицами либо петлями. Весь день девочки проводили с иголкой в руках.

Даже в Токио Ханако заболевала и пропускала занятия каждый месяц. В Школе для девочек Вакаямы ей пришлось ежедневно горбить спину над воротничками – работа, которую она терпеть не могла. Организм Ханако был устроен так, что у нее непременно поднималась температура, если вдруг случалось заняться чем-нибудь неприятным. Именно по этой причине она и пропустила три дня кряду, и, когда вернулась в школу, классный руководитель объявил ей строгий выговор, сказав, что, если бы она была в армии, ее посадили бы на гауптвахту. Ханако единственная в группе пришивала воротнички, и за время ее отсутствия накопилось больше сотни неготовых кителей. «Болезнь – не повод для пропуска занятий, – заявил учитель. – Япония бьется с врагом не на жизнь, а на смерть, и каждый, кто позволяет себе заболеть, проявляет малодушие».

Родители всю жизнь баловали слабенькую Ханако. Кроме того, она росла в вольной голландской колонии, и ей было невыносимо трудно смириться со строгими правилами Студенческого патриотического корпуса.

– Я больше не хочу ходить в школу, бабуля. Если занятия бросить нельзя, я возвращаюсь в Токио, – заявила девочка.

Хана, которая до сих пор во всем потакала внучке, только покачала головой:

– Разве ты не боишься воздушных налетов?

– Вовсе нет. Уж лучше бомбы, чем швейная фабрика. У меня эти воротники уже поперек горла стоят. Я предпочитаю погибнуть в Токио.

– Ханако! – ужаснулась бабушка. – Как ты можешь так говорить, когда вся нация ведет войну?

– Но мне плохо. У меня температура.

– Если ты настолько слаба, пользы от тебя все равно никакой нет, иди и умри.

Ханако ушам своим не поверила, а бабушка тем времени продолжала гнуть свою линию:

– Какая разница, где умирать, здесь или в Токио. Я выступлю свидетелем, можешь покончить с собой прямо тут, чего далеко ходить.

Ханако побледнела и несколько секунд глядела на бабушку. Потом со слезами на глазах выскочила из комнаты, не разбирая дороги добежала до конца коридора и увидела открытые фусума, за которыми находилось хранилище. Там она и нашла себе убежище среди свертков и сундуков. Загнанная в угол, девочка выбрала местечко потемнее и скорчилась на полу, захлебываясь рыданиями. Она ревела так громко и так неистово, что казалось, еще немного, и хранившиеся десятилетиями вещи рассыпятся в прах, а тяжелый воздух закрутится в торнадо.

– Не слишком ли вы жестоко с ней обошлись, госпожа хозяйка? Она до сих пор рыдает, никак успокоиться не может! – Переживая за Ханако, Оити металась от хранилища к гостиной и обратно.

Но Хана лишь попросила ее оставить девочку в покое.

– Госпожа хозяйка… она уже почти два часа плачет.

– Ничего с ней не случится, Оити. Только здоровый ребенок может так рыдать.

– Ваша правда! Вряд ли она смогла бы проплакать столько времени без перерыва, если бы была больна.

Оити наконец-то успокоилась и вернулась на кухню. Решив, что девочка непременно проголодается после нескончаемых слез, она приготовила на обед дополнительную порцию риса. Да, Ханако действительно устроила настоящую истерику: Оити слышала ее даже из кухни. Покачав головой, добрая женщина принялась размышлять над словами Ханы.

Весной 1945 года в дом Харуми в Токио попала бомба, и он сгорел дотла. Семья бежала к тете Эйдзи. В то же самое время пришла повестка – Кадзухико призывали в армию.

– Я велела ему не терять голову, мама. Не лезть вперед остальных, не пытаться стать героем и все такое. И еще я велела ему во что бы то ни стало вернуться домой живым, – сказала Фумио Хане по дороге в Мусоту. Эйдзи заявил, что до последнего останется в банке «Сёкин» – это же, в конце концов, долг каждого служащего! – и наотрез отказался покидать столицу. Фумио же приехала к матери в Мусоту только после того, как они лишились своего дома, а Кадзухико призвали в армию.

– Ты все правильно сказала, молодец. Я говорю то же самое молодым людям, которые приходят повидать меня перед отъездом на фронт. Разве можно желать кому-то смерти?

– Как вы думаете, мама, что станет с Японией? В Вакаяме пока тихо, но в Токио настоящий ад творится.

– Да, времена настали действительно хуже не придумаешь.

Фумио в общих чертах описала Хане, Оити и Косаку обстановку в Токио, потом рухнула на футон между Ханако и Акихико и провалилась в сон. Проснулась она поздно утром, когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Пережив пожар и спешный побег из Токио, Фумио валилась с ног от усталости и отчаянно нуждалась в отдыхе.

Через несколько дней она окончательно пришла в себя и смогла, наконец, от души наговориться с Ханой.

– Ханако прямо пышет здоровьем, мама! Поверить не могу! Ножки у нее всегда слабенькие были, на Яве пришлось выбрать ей школу поближе к дому. А теперь она каждый день ходит пешком до города и обратно.

– Разве ты сама не ходила в Вакаяму?

– Ходила, но я ведь была не хуже любого мальчишки. И потом, в то время у нас не было выбора, общественного транспорта еще не существовало. Должно быть, это деревенский воздух сотворил с Ханако чудо.

Хана не стала рассказывать Фумио о ссоре с Ханако и о том, как она велела внучке покончить с жизнью. Люди стали очень чувствительными, и сейчас не время разбрасываться такими словами, как «смерть».

Когда Фумио приехала к матери, в Вакаяме действительно было относительно спокойно. Но с июня город превратился в мишень для постоянных авианалетов. В ночь на 10 июля в результате массированной бомбардировки столица префектуры фактически сровнялась с землей. Паника захлестнула даже Мусоту.

– Бомбоубежище никуда не годится!