Хороший Сталин

У папы был долголетний опыт бдительности. Он почувствовал что-то неладное в этой нефти в сухом виде, формулу которой Боннер не то чтобы предлагал, но возникла заминка, и папа внутренне насторожился.

— Я не специалист в этих делах, — спокойно, отводя от себя опасность, сказал папа, — но если хотите, обратитесь в Торгпредство.

— Интересное кино, — отреагировал Лодик.

— Как он сказал: в форме гранул? — подумав, переспросил Лодик.

Он обещал все уладить. Через час дядя Лодик был у резидента КГБ, желая выслужиться. Возможно, он также хотел мстить мне за дочь, которую я выстирал в ванне со смутными эротическими идеями. Он был мягкий человек, совсем по темпераменту не разведчик, и его уже хотели отправить домой, тем более что его жена Галина Федоровна обварила его случайно кипятком, из чайника на штаны, и он впервые в жизни заорал на нее матом, а тут он спасает посольство от вербовки советника.

Резидент, которого все знали, потому что он не скрывался, и, когда ездили в Мант, сидел на лужайке, квасил водку и ел шашлыки, без всякой любви к Парижу, мостам через Сену, платанам и прелым каштанам, в компании таких же, как он, ближних и дальних соседей, так что степень его конспирации была слаба не только для случайного на празднике журналиста «Юманите» («Их видно невооруженным взглядом», — шепнул он папе), но даже для нас, детей, решил отправить папу домой, быстро и без скандала. Он носом чувствовал, что папа превратно понимал основную задачу своей работы: он работал в белых перчатках. В сущности, они с резидентом работали в том же цирке, только папа — в белых перчатках, а резидент — с кнутом. Они добивались того же: чтобы все рухнуло, и Франция началась с нуля. Посол получил телеграмму.

— Володя, ничего не понимаю, но наши тебя отзывают. Смотри.

Посол показал телеграмму по-дружески. Мог бы и не показывать. Мужчины посмотрели друг другу в глаза. Они не бросали слов на ветер.

— Я выясню, — насупился Виноградов.

Посол Виноградов вступился было за папу, но, как и в случае с Коллонтай, посол оказался не всесилен. КГБ завалил папу. Потрясенные, разочарованные в дружбе, обожающие Париж, обиженные, фрустрированные, родители уезжали в Москву.

Но МИД — религия моих родителей — не дал им умереть. Когда папа по приезде в Москву явился к министру Громыко, тот имел все основания сказать ему увесисто, с постным лицом:

— Мы вам доверяем. Будете работать в МИДе, как и прежде.

Все было хорошо. Только Парижа не стало.

Память похожа на труп. Куда провалились все те события, о которых я писал раз в две недели моим родителям, в разные заграницы, тщательно избегая писать о себе? Куда подевались сотни писем, которые надо было передавать на Белорусском вокзале, спеша к вагону Москва-Париж, относить в чужие квартиры, подвозить на Смоленскую площадь, маяться в готическом тамбуре МИДа? Призраки Освальда Шпенглера и Данилевского гуляют по моей книге. Я спрыгиваю с этой темы. Линия жизни складывается из линии ума. Это чревато одиночеством, которое можно обмануть чередой развлечений. Мудрость — тоже тупик, если твердить постоянно о разнице веры и знания. Мудрость набивает оскомину. Просветлению мешает просвещение, но умственное воздержание — поощрение дикости. Счет из берлинского ресторана «Sale e Tabacchi» на 49.50 €. Сначала накорми женщину, а потом ебись с ней. Четыре бокала среднего итальянского вина. Вам с газом, без газа? Бутылочка Эвиана. Один фазан с грушей. Я не умею жить один. Мне нужны отражения, в которые превратились мои влюбленности в женщин. Я зажигал женщин, как лампочки, стараясь менять надоевшее освещение. Как их звали? Не помню и половины. Везение — предельная форма жизненных испытаний. Как листья капусты, с меня слетели зависть, злоба, тщеславие. Безукоризненно вежливый, я превращаюсь в успешную кочерыжку. Я зарываюсь в звездный песок.

Я все тяну: уже давно пора паковать свои книжки, учебники, игрушки и ехать домой в Москву — а я не еду. Родители еще целый год проведут без меня в Париже, пока их не отзовут, а мне надо ехать: русской средней школы на берегах Сены нет.

Я выучил обратную дорогу наизусть, как «люблю грозу в начале мая». Мало что изменилось со времен Кюстина. Тогда, школьником, и много позже, когда мой отец вернулся в Париж, чтобы работать заместителем Генерального директора ЮНЕСКО (культура издевательским образом не захотела отпускать отца), и я опять стал бывать в Париже, я с нарастающей ясностью воспринимал обратную дорогу в Москву, как сибирскую ссылку боярыни Морозовой.

Суета сборов мешала грустным мыслям, но, как только мой чемодан выносился на улицу и с похоронными церемониями укладывался в багажник, я начинал мужественно бороться со своим затравленным видом.

— Ты чего? — как будто всерьез спрашивали родители.

— Не хочется от вас уезжать, — через силу улыбался я.

Мы медленно, натыкаясь на светофоры, ехали по бульвару Себастополь в сторону Северного вокзала, парижане с багетами шли пружинистой походкой по тротуару, и я мечтал, чтобы у железнодорожников началась забастовка или чтобы мы застряли в пробке и опоздали на поезд.

На вокзале стоит ни на что не похожий советский вагон, тяжелый, как броневик, сделанный в ГДР. Проводника нет. Он отошел к вокзальному киоску в начале перрона. Блудливо, но с равнодушным лицом, он листает эротический журнал с голыми сиськами. Возвращается, запыхавшись. Он многолик. У него вид сторожа, охраняющего склад, дворника, вышедшего мести улицу, чекиста, юмориста, горного орла, солдата и командира. Он уже — вся Россия, загнанная в парадную форму железнодорожника. Рассматривая билет, он демонстрирует византийскую медлительность мысли. Ехать — недалеко. Европа — не Транссиб. Прощание лукаво. Открыв верхнюю четвертинку окна, в которую не высунешь голову, рассеянно машешь родителям, которые в ответ заботливо машут тебе вплоть до твоего окончательного исчезновения.

Еще не выехали из паутины предвокзальных путей, как проводник задраивает все двери. Из балагура он превращается в тюремщика, который разносит чай в подстаканниках. Обычно это — последний вагон. Можно выйти в тамбур и превратиться в зеркало заднего вида. Сейчас проедем Францию, Бельгию, Западную Германию — на этом участке пути проводник забирает паспорта — вроде бы с заботой о пассажирах; западные пограничники у него ставят печати, тебя не тревожат, но, главное, он контролирует, чтобы никто не сбежал.

Через Европу поезд несется как бешеный, мелькает в Бельгии неизменный вокзал с названием ХУЙ, вырастает, как на дрожжах, Западная Германия. Поезд входит в плотные слои атмосферы: граница ГДР. Но еще есть поблажка: западноберлинский вокзал Zoo, где проводник всегда нервничает, поглядывая, как ты покупаешь на последние деньги пиво, орехи и шоколад. Поезд жестко стучит по мосту, видна стена и Фридрих-штрассе — приехали.

Проводник резко опрощается, становится совершенно другим: из доброжелательного надсмотрщика он превращается в заросшего щетиной старосту. Мы все равны, но он важнее всех. Бурча, исподлобья, он раздает паспорта — теперь разбирайтесь сами. Восточнонемецкие пограничники развинчивают потолки, с фонариками залезают в туалеты и во все щели, поляки равнодушны в своих фуражках с орлами — им плевать — за окном плывет Варшава с советским дворцом культуры — дальше лесной перегон, речка, стоп. Перед границей проводник переодевается и выглядит как невеста. Сейчас придут женихи. Их пруд пруди. По отрывистой команде офицера они бросаются на поезд. В вагоны с грохотом входят пограничники с немецкими овчарками на поводках. Пассажиры цепенеют. Овчарки лезут в купе (всем покинуть купе!), впрыгивают на постели. Поезд стоит часами — меняет колеса, словно общественные системы. Вкатываются женщины, спрашивают, не везешь ли свежие фрукты-овощи. Входят, как наказание, бесстрастные таможенники и извращенки-таможенницы с садистскими прибамбасами вместо глаз, отбирают бабские журналы, копаются в чемоданах, лезут в карманы, кого-то ссаживают.