Мария в поисках кита

— Привет, Ти! — кричит она веселым голосом.

Голос гулко пружинит по металлическим ступеням, отскакивает от стен, как мячик, и падает к моим ногам, чрезвычайно довольный собой.

Не припомню случая, чтобы я так радовалась ему. Ему и самой ВПЗР.

— Привет, — отвечаю я. — Ну что там наверху?

— Сильный ветер. Прямо с ног сбивает. Я и пяти минут не продержалась. А ты хотела подняться?

— Была такая мысль…

— В общем, ничего интересного там нет. Внизу намного забавнее.

— Внизу?

— Я имела в виду — в доме.

Говоря это, ВПЗР быстро спускается, каждую секунду рискуя навернуться с крутых ступеней. Чего-чего, а такой прыти я от нее не ожидала. Еще несколько мгновений — и она уже стоит передо мной, крепко ухватившись за рукав моего свитера.

Я не успеваю даже опомниться, как мы оказываемся в гостиной. Очевидно, присутствие ВПЗР влияет на нее самым положительным образом: гостиная снова исполнена дружелюбия. И даже какой-то еле внятной почтительности — ВПЗР назвала бы это «нигерийским жополизством». Почему нигерийским — одному богу известно.

— Мне здесь жутко нравится, — заявляет она, плюхаясь в одно из кресел. — Пожалуй, я переберусь сюда в самое ближайшее время.

— Не думаю, что это хорошая идея, — осторожно замечаю я. — Вряд ли она понравится хозяевам.

— А кто у нас хозяева?

— Думаю, что это братья, о которых рассказывал старина Фернандо-Рамон. Курро и Кико. Бывший актер и…

— …и парень, у которого не все в порядке с головой. Я помню. И про актера… Что-то подобное я предположила, когда увидела карикатуры.

— Карикатуры?

— Карикатуры, лубок — называй, как хочешь. Все актеры — идиоты. Нормальный человек ни за что не повесил бы у себя в жилище такую мазню. Оскорбительную для изображенных на этих… с позволения сказать портретах, великих людей.

— А вы… знаете, кто на них изображен?

— Конечно. Мишель Симон, Монтгомери Клифт и Мария Казарес.

Я тоже знаю эти имена, хотя и не могу припомнить стоящих за именами лиц. И портреты, которые ВПЗР обозвала карикатурными, не в состоянии мне помочь. Откуда-то из недр памяти всплывают обрывки необязательной и не совсем точкой информации. Симон был французом, Клифт — американцем, а Мария Казарес… Кажется, испанкой, полжизни проработавшей во Франции, — из-за трений с франкистским режимом. Единственное, что абсолютно достоверно: и Симон, и Клифт, и Казарес — актеры. И они ни разу не упоминались в романах ВПЗР, хотя та страшно любит нашпиговывать свои тексты всевозможными культурологическими отсылками, киношными

— …А они тоже идиоты?

— Кто? — ВПЗР смотрит на меня с подозрением.

— Симон, Клифт и Казарес. Они ведь актеры. А все актеры, по вашему утверждению, идиоты.

— Не нужно понимать все мои слова так буквально, Ти. Я имела в виду совершенно конкретного идиота. Идиота местного разлива. Того, у кого на дурацкой бескозырке написано «Мария-Гизела-Пиедад»…

Пи-иедад, произносит ВПЗР с нотками брезгливости в голосе. Как будто Пьедад — это зоологическое имя насекомого: не ядовитого, но чрезвычайно отталкивающего на вид. Мне неожиданно становится обидно за Пьедад — лыжницу и преступную мать.

— Вообще-то, правильнее говорить «Пьедад»…

— А мне без разницы. Кстати, раз уж ты такая испанофилка, Ти… Гизела — это ведь не испанское имя? Скорее, немецкое…

— Почему? В испанском это звучит как Хисела. Хисела, Хиселита… Лита.

— Надо же, какая херация! — сплевывает ВПЗР.

В чем заключается «херация», непонятно. Как непонятно, чем несчастная Лита хуже горячо любимых ВПЗР Зиты и Гиты.

— Вот так всегда, Ти. У моряка в каждом порту — по невесте…

— Он не моряк. Актер.

— Жаль… Очень жаль. Лучше бы ему, конечно, быть моряком, чем каким-то там третьесортным Актер Актерычем. Это было бы логично. Вот скажи мне, Ти: что делать актеру на маленьком острове, вдали от огней рампы, литчасти, распределения ролей и благодарных зрителей?

— Понятия не имею. Наверное, он оставил театр…

— Выгнали из труппы за профнепригодность?

— Не обязательно. Сам решил уйти. Посвятить себя чему-то, что оказалось для него важнее сцены.

— Чему, например?

— Вдруг он пишет книгу?

ВПЗР недовольно морщится. Для нее существует лишь один писатель — она сама, и предположение, что кто-то еще рискнул заняться таким богоизбранным ремеслом, воспринимается как кощунство и посягательство на устои мироздания.

— Он может быть… ну, не знаю… астрономом-любителем, — леплю я первое, что приходит в голову. — Романтично и изысканно.

— Полная чушь. Дичь. Глупистика, — безапелляционно заявляет ВПЗР. Как будто не она выпасала на страницах своих книг стада структуралистов, нейролингвистов, эмпириокритицистов, стихийных дарвинистов и прочих абстрактных прохиндеев. Астрономы тоже случались, хотя и позиционировались не как любители, а как вполне себе профессионалы, был карнавал, и я нарядилась Тихо Браге!

— Он переехал сюда из-за маленького брата. — Мне как будто даже нравится вторгаться в жизнь незнакомого человека и перекраивать ее по своему усмотрению. — У брата серьезные проблемы с психикой, он замкнут в себе, жизнь в больших городах для него — сущая пытка, а маленький остров — самое то! Такая вот всепоглощающая братская любовь, такое вот подвижничество и самоотречение. Романтично и изысканно.

— Слишком слезоточиво. С этой ролью никто не справится, кроме Николаса Кейджа. Да и он войдет с ней в резонанс только после двадцать пятого дубля. А брат не такой уж маленький, Ти. Вполне половозрелая особь.

— Откуда вы знаете? Вы видели Кико?

— Я видела рисунки. Их рисовал не ребенок.

— Кто тогда?

— Я же сказала, Ти… Взрослый человек. Конечно, очень своеобразный взрослый. Знающий что-то такое, о чем другие даже не подозревают. Он бы и рад поделиться этим тайным знанием, да не получается. Никто его не слышит, никто не хочет понять. А для того, чтобы услышать, нужно войти с ним в резонанс. Как слезоточивому Кейджу с ролью брателло-подвижника.

— Он что… немой? — понизив голос до шепота, спрашиваю я и невольно оглядываюсь в поисках таинственного, малопонятного и пугающего Кико.

— Откуда же я могу знать! — В устах ВПЗР это звучит как: «я еще не придумала до конца, но нахожусь в процессе, не мешай!». — Совсем необязательно немой. Он может и разговаривать, когда захочет. Вот только в словах, которые он произносит, заключен совсем иной смысл. Ну, это как если ты говоришь «кошка», имея в виду катер. А если сказать «голая кошка», то катер окажется с проломленным днищем. Пример примитивный, но суть он объясняет.

— А если сказать «сиамская кошка», то катер окажется тем самым местом, где произошло «L'Assassinat De Carala»?

— Ты мыслишь в правильном направлении, Ти, — смеется ВПЗР и слегка похлопывает рукой по куртке. И тотчас же из нее высовывается потешная мордочка Гимбо. Осторожно погладив кошачью переносицу, ВПЗР понижает голос; совсем как я сама несколько секунд назад. — Не волнуйся, малышка. Речь не о тебе. Ты ведь не сиамская, ты просто — кошка… Просто кошка — и все!..

Симбиоз Великой (хи-хи) Писательницы (упс!) и «просто кошки» умиляет. Но меня вовсе не тянет умиляться, перед глазами так и стоит раскинувшееся до самого горизонта интонационное вэпэзэзровское море — «радийное» до безобразия. И на его волнах покачиваются бумажные кораблики, сделанные из рисунков Кико. Что именно увидела в них ВПЗР, чтобы сделать заключение: он — взрослый? Да еще с какой-то сомнительной тайной внутри?

— А мне показалось, что это — детские рисунки.

— Тебе показалось, Ти. Вспомни кошачьи усы.

— С ними что-то не так?